Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

— Сия кампания, mon cher, была моей Москвой, — изливался он Клайву. — Беназе разбил меня наголову; я почти ни разу не выиграл. Я потерял казну, припасы, снаряжение, — все, кроме чести; ее Беназе за ставку не берет, а кабы брал, то набежало бы, поверьте, множество людей, готовых рискнуть ею в Trente et Qarante [95]. Иногда я подумывал, не вернуться ли мне домой. Матушка моя, ангел всепрощения, приняла бы своего блудного сына и заклала бы для меня жирного тельца. Но, что поделаешь, домашняя телятина мне приелась. К тому же мой братец аббат, хоть он и достойнейший христианин, в подобных делах сущий жид, не хуже Беназе: отпущение грехов у него выменяешь лишь на раскаянье. А у меня раскаянья ни на грош! Конечно, я скорбел душой, но лишь тогда, когда ставил на чет, а выпадал нечет, или наоборот. Вместо укоров совести меня терзало проклятое "вот если бы", и неверие свое я оплакивал лишь в тех случаях, когда, усомнившись, переносил ставку на красное, а выходило черное. В иных случаях я не ведал раскаяния. Ведь я от природы joer [96], как братец мой родился devot

[97]. Архиепископ Страсбургский — наш родственник, и я недавно навестил его преосвященство в Страсбурге во время своего последнего паломничества в этот Ломбард Благочестия. Я признался ему, что с радостью заложил бы его крест и перстень, лишь бы сесть за карточный стол, и добрейший прелат со смехом ответил мне, что велит капеллану позаботиться о сохранности вещей. Вы отобедаете со мной? Владелец моей гостиницы был управляющим у нашего кузена герцога Д'Иври и готов оказывать мне кредит до Судного дня. Но я не злоупотребляю его высоким доверием. Боже правый! Здесь ежедневно передо мной ставят серебряные приборы, которыми я мог бы поправить свои дела, внемли я наущениям сатаны. Но я говорю ему: "Vade retro" [98]. Пойдемте же и отобедаем вместе — у Дюлюка отличная кухня.

Это милое признание было сделано господином почти сорока лет от роду, но он так привык держаться молодым фатом в Париже и иных европейских столицах, что, право, не знал или не хотел знать иной роли. Он был не лишен дарований, имел чудеснейший в мире характер, был прекрасно воспитан, всегда оставался джентльменом и даже после своей "Москвы" не утратил бодрости духа. Он славился храбростью, а его любовь к приключениям, особенно приключениям известного рода, была, возможно, сильно преувеличена, поскольку он пользовался дурной репутацией. Не будь в живых его матушки, он, пожалуй, совсем бы изверился в женщинах. Но эту он свято чтил и рассказывал с нежностью и восторгом о ее преданной любви, доброте и долготерпении.

— Вот ее портрет, — говорил он. — Я никогда не расстаюсь с ним — никогда! Он спас мне жизнь в одной истории из-за… женщины, не стоившей и пороха, который мы сожгли из-за нее с бедным Жюлем. Пуля его угодила сюда, в жилет, задела ребро и уложила меня в постель. Да, если б не этот портрет, мне бы тогда не встать!.. О, моя матушка сущий ангел! Я верю, небо ни в чем не откажет этой святой женщине и своими слезами она отмоет мои грехи.

— Боюсь, что мадам де Флорак придется пролить их немало, — с улыбкой заметил Клайв.

— Enormement [99], клянусь, мой друг! Что проку отрицать! Я день и ночь даю ей повод для слез. Я одержим злыми духами. А очень недурной букет у этого здешнего винца, Аффенталера. Меня терзают страсти, мой мальчик! Карты — это пагуба, но еще пагубней женщины. А ну-ка передайте мне этих раков — они здесь очень сочные. Остерегайтесь и того и другого, и пусть мой пример послужит вам наукой. Я видел, вы бродили вокруг зеленых столов, заметил, как блестели ваши глаза при виде груды золота и какие взгляды бросали вы на некоторых здешних красавиц. Поберегитесь этих сирен, мой мальчик, пускай я буду вашим Ментором — в том смысле, разумеется, чтобы вы не повторяли моих ошибок. Еще не ставили? И не ставьте! А если уж начнете, то никогда не удваивайте ставки при проигрыше. Игра — это не расчет, а наитие. Вот у меня, к примеру, расчет был верный, а что получилось? Карман пуст, ящики пусты, несессер уплыл в Страсбург. А где моя меховая шуба, Фредерик?

— Parble! Vos le savez bien, — Monsier le Vicomte [100], - отвечает Фредерик, прислуживающий хозяину и его другу.

— Шуба, подбитая настоящим соболем и стоившая три тысячи франков, — я выиграл ее в бильярд у одного молодого русского. Она осталась в Страсбурге. Наверно, ее гложет чертова моль в этом Ломбарде Благочестия. Двести франков и расписка, которую получил Фредерик, — вот все, что от нее уцелело. А сколько у меня сорочек, Фредерик?

— Eh, parble, Monsier le Vicomte sait bien qe nos avons tojors vingt-qatre chemises [101], - ворчит Фредерик.

Виконт с воплем вскакивает из-за стола.

— Две дюжины сорочек, — восклицает он, — а я неделю сижу без гроша! Belitre! Nigad! [102]

И он кинулся выдвигать ящики, но в них не было и намека на тот избыток белья, о котором говорил слуга, на чьей хмурой физиономии появляется хмурая улыбка.