"Дражайший мой дядюшка! — пишет она. — Хочу черкнуть Вам несколько строк на листве Клайва, покуда он зарисовывает что-то у окна, хотя знаю, _что Вам дороже всего общение с ним_. Как жаль, что я не могу нарисовать Вам его, каким вижу перед собой, — полного здоровья, бодрости, веселья. Он всем по душе: непринужденный, всегда радостный, всегда милый. С каждым днем он все лучше и лучше рисует, а его дружба с юным мистером Ридли, прекрасным и достойным удивления молодым человеком, превосходящим талантом даже самого Клайва, весьма романтична и делает честь Вашему сыну. Вы ведь не позволите Клайву продавать свои картины? Разумеется, ничего нет зазорного в том, чтобы быть живописцем, но Ваш сын мог бы добиться в жизни более высокого положения. Для мистера Ридли это — возможность возвыситься, для Клайва же — наоборот. Пианисты, органисты, художники — это все прекрасные люди, но, как Вы понимаете, не совсем _нашего круга_, а Клайв должен принадлежать нам.
Мы повстречали его в Бонне, когда ехали сюда на семейный совет: мы собрались здесь на наш Баденский конгресс, как я его называю! Здесь и глава дома Кью; он благосклонно дарит мне время, остающееся у него от кеглей, сигар, карточной игры по вечерам, а также от мадам Д'Иври, мадам де Крюшон и прочих иностранцев, которые тут, как всегда, во множестве и притом наихудшего толка. Еще здесь лорд Плимутрок с супругой и своей послушной дочерью, мисс Кларой Пуллярд. Ожидаем Барнса: дядя Хобсон вернулся на Ломбард-стрит, чтобы сменить его. Сдается мне, вы скоро услышите о некой леди Кларе Ньюком. Бабушка, которая должна была председательствовать на Баденском конгрессе, ибо она, как вы знаете, доныне верховодит всеми Кью, пока что задержалась в Киссингене: у нее приступ ревматизма. Жаль бедную тетю Джулию — она ведь всегда при ней. Вот и все наши новости. Я и так исписала всю страницу (мужчины пишут куда убористей нас, женщин). Я очень часто надеваю ту прелестную брошь, что вы мне подарили, и всегда думаю о вас, мой милый и дорогой дядюшка.
Любящая вас
Этель".