Ньютон

Много лет спустя Вольтер в дни своего английского изгнания слышал более скандальную версию тех событий. «В юности я думал, что Ньютон разбогател благодаря своим заслугам, – писал он. – Я полагал, что суд и власти Лондона избрали его главой Монетного двора единогласно. Отнюдь. У Исаака Ньютона имелась очаровательная племянница, мадам Кондуитт, и она завоевала сердце министра Галифакса. Все эти флуктуации и гравитации бесполезны, если у тебя нет хорошенькой племянницы».

Вот вам галльская интерпретация случившегося. На самом-то деле Ньютона назначили хранителем Монетного двора еще до того, как его племянница приехала в Лондон, а в тот год, когда он возглавил этот финансовый институт, Галифакс уже не обладал былым влиянием. Но игривых предположений, конечно, не остановить, и тот факт, что эта история еще обсуждалась в обществе в 1726 году, когда Вольтер посетил Англию, показывает, как сильно она отпечаталась в общественном сознании. В сатирическом сочинении 1710 года «Мемуары о Европе» Галифакс и Катерина выведены под вымышленными именами; мужчина расточает дары своей любовнице, «а помимо того, пристраивает ее небезызвестного престарелого родителя на тепленькое местечко – за потворство прелюбодеянию». Сам Галифакс отлично понимал двусмысленность положения. Стихи, написанные им для чествования Катерины к клубе «Кит-Кэт», завершаются строками:

Исполнена красы, стройна как лань.Ты образ ее в сердце отчекань.

Упоминание о «чеканке» здесь не случайно.

Ньютон тоже наверняка знал об этих сплетнях, но сведений о его реакции не сохранилось. Вероятно, он считал, что таковы mores [48]

общества, и не возражал против связи племянницы с человеком, поддерживавшим его начинания. Некоторые комментаторы обвиняют Ньютона в упадке веры и в лицемерии, позволившем ему санкционировать столь безнравственные отношения. Что ж, по-видимому, он не был консерватором ни в чем.

Если Катерина и действительно была любовницей Галифакса, нет оснований считать, что Ньютон ее осуждал. До конца его жизни племянница оставалась с ним рядом. В единственном сохранившемся послании к ней, датированном 5 августа 1700 года, он подписывается: «Твой искренне любящий дядя». Тогда она уезжала из города, чтобы оправиться после оспы, и в этом письме он выражает надежду, что «болезнь отступает и последние остатки оспы выветриваются». В конце письма он добавляет: «Умоляю, дай мне знать, в каком состоянии твое лицо и как твоя горячка. Возможно, теплое коровье молоко… окончательно ее победит». Это письмо стоило процитировать хотя бы потому, что оно представляет собой один из редких для Ньютона случаев проявления «обычных человеческих чувств». Катерина, со своей стороны, в письме к Ньютону, посвященном смерти Галифакса, подписывается так: «Ваша покорная племянница и скромная слуга», демонстрируя глубокую почтительность. После кончины Галифакса она продолжала оставаться экономкой у Ньютона.

Поселившись на Джермин-стрит, Ньютон обставил свой дом со всевозможной роскошью, проявив особое пристрастие к темно-красной мебели. Такова одна из странных черт его характера – увлечение темно-красным цветом. В описи имущества, составленной после его смерти, значатся «темно-красная кровать, крытая ангорской шерстью», с «темно-красными занавесями», темно-красные шторы и драпировка, темно-красное канапе с темно-красными креслами и темно-красными подушечками. Такой выбор пытались объяснить по-разному, поминая его оптические исследования, его занятия алхимией, его желание устроить покои, напоминающие королевские. Но, вероятно, это лишь знак его отличия от других, знак его уникальности, проблеск гения, отраженный в необычном убранстве комнат.

Глава пятнадцатая

Столп общества

Итак, Ньютон вошел в большой лондонский свет, он даже целовал руку Вильгельму III при своем вступлении в должность, но при всем том старался не принимать участия в традиционных лондонских развлечениях. Судя по всему, он питал отвращение к курению и нюханию табака, широко распространенным в то время формам досуга, объясняя, что «для него в этом нет нужды». По-видимому, его пища оставалась самой простой, как и питье. Его не интересовали выставки скульптур, которые тогда вошли в моду, и одного знатока он назвал «обожателем каменных кукол» – с почти ветхозаветным омерзением. Он редко посещал музыкальные вечера и описал свой единственный поход в оперу как сомнительную радость: «Первое действие слушал с удовольствием, второе стало испытанием для моего терпения, а на третьем я выбежал вон». Похоже, он не читал никакой художественной литературы, а поэзию как-то раз окрестил «изобретательной, но вздорной болтовней».