Ночь каллиграфов

* * *

Моя мать умерла. Ее похоронили на кладбище Эйууб, в фамильной усыпальнице. Я надиктовала мраморщику эпитафию:

Рашида Кунт, Ускюдар,

10 июня 1882 года – Бейлербей, 7 марта 1960 года

Вернувшись домой, я всю ночь видела ее во сне. Ее голос звучал совершенно отчетливо. Мать жаловалась, что эпитафия выгравирована слишком тонкими буквами. Она просила, чтобы я укутала их в теплые пальто в преддверии зимних холодов. Проснувшись, я попросила каменщика уплотнить буквы на ее надгробии.

Моя жизнь стала совершенно иной. Мы с Хатем временно живем у соседа, дом наш снесли, и бетонный фундамент нового здания виден с самого берега. Недим с семьей поселился на время стройки у двоюродного брата в квартале Султан Ахмет.

Стамбул уже не тот, да и наша семья изменилась. Даже мои работы пропитаны духом современности: эстетические каноны отступают под натиском живых, спонтанно возникающих орнаментов. Стилизованные бутончики и пальмы сменились красочными мазками самых насыщенных тонов, обрамляющими каждую букву. Слова почувствовали себя свободными, стали вольно передвигаться по листу, иногда даже пренебрегая замкнутым пространством клеточек и строк. Моя рука стала непослушной и непокорной. Я поняла, что мне с нею не сладить.

«Строительство и разрушение» – вот ключевые слова нашего времени. Бетонное здание выросло стремительно, и ему уже нашелся покупатель. Мы с Хатем первыми въехали в новую квартиру. Живем мы на последнем этаже. Вид на Босфор впечатляет. Мне даже случается хвататься за стены – начинает кружиться голова.

Моя рука теперь работает по-иному: с тех пор как мы поселились наверху, она едва касается бумаги, ракетой пролетает над листом, оставляя за собою чернильный след. От близости неба свет становится тенью, а тень – светом. Из моего окна уже не видно земли, перед глазами только бирюзовая бесконечность моря. Пальцы тщетно рвутся в полет, не в силах сдвинуться с места. Рука подобна пятиконечной морской звезде, пристально вглядывающейся в море с недоступной высоты. Она способна привести в движение бурные волны Босфора. Стоит мне вывести букву, и на море возникает волнение; стоит увлечься, и вот уже пена набегает на пристань и отступает обратно, в глубь моря. Иногда я забавляюсь тем, что подбрасываю на волнах лодки рыбаков, глубоко закинувших свои сети, или поутру пускаю шлюпки против течения. Только корабли, в грозной тишине бороздящие пролив, неподвластны моей руке, она покорно скользит по бумаге, словно расчищая им путь. Подув на чернила, чтобы они быстрее высохли, я разгоняю утренний туман, слепящий прохожих.

Я сжимаю в руке калам: от моего настроения зависит судьба наступающего дня.

Хатем знает, что, если меня побеспокоить, случится катастрофа. Она не смеет подавать обед, пока я не встану из-за рабочего стола.

Дважды в неделю я веду занятия в университете. Перебравшись через Босфор, я порой гуляю по торговым кварталам города. Учеников у меня немного, но слушают они с неизменным вниманием. Каллиграфия не слишком популярна у нынешних студентов, они предпочитают более актуальные курсы: современное искусство, архитектуру, скульптуру… Я пыталась было объяснить ректору, что каллиграфия тесно связана с другими художественными формами, что мечети во всей стране изобилуют каллиграфическими росписями и культовой утварью, содержащей надписи религиозного содержания. Ректор ответил на это, что моя дисциплина ассоциируется с Оттоманской империей и потому ей нет места в современном мире. Теперь разрешено изобразительное искусство, а каллиграфия – это вчерашний день. И действительно, изображения ныне присутствуют повсеместно, но они не способны заменить изящных надписей.

На самом деле каллиграфия вполне способна передать чувственный настрой нового времени, древнее искусство не ушло в прошлое, оно развивается. Каллиграфы существовали и будут существовать всегда. Только они и никто более способны установить контакт между Богом и людьми.

* * *

Париж, 5 августа 1970 года

Дорогая мать,

Мой отец скончался две недели тому назад в госпитале в Гарше. Его хватил удар, и умер он очень быстро, без страданий. Похоронили его на кладбище госпиталя Рэймонд-Пуанкаре, не было ни пастора, ни друзей. Я не плакал. Мне не было его жаль.

Странный он был человек! «Мастер лжи с крахмальными манжетами», размышлял я, глядя, как его гроб медленно опускается в землю. Даже эпитафия его врет:

Пьер Гата

Тирана 1897 – Гарш 1970