Ночь нежна

В другом конце зала датчанин обедал с приятелями. Эйб тоже заказал обед, но не притронулся к нему. Просто сидел за столом, счастливо погрузившись в былое. В алкогольном дурмане приятные события прошлого представлялись настоящим, словно происходили прямо сейчас, и даже будущим – как будто им предстояло вот-вот случиться снова.

В четыре часа к нему подошел посыльный:

– Там вас спрашивает какой-то цветной по имени Жюль Петерсон.

– Господи! Как он меня нашел?

– Я ему не говорил, что вы здесь.

– А кто сказал? – Эйб чуть было не упал грудью на стоявшую перед ним посуду, но вовремя спохватился.

– Он говорит, что обошел все американские бары и отели.

– Скажите ему, что меня здесь нет. – Когда посыльный уже повернулся, чтобы уйти, Эйб спросил вдогонку: – А сюда его могут впустить?

– Сейчас узнаю, – ответил тот и направился к Полю.

Эйб видел, как Поль отрицательно покачал головой, потом, обернувшись и поняв, что вопрос исходит от него, подошел сам.

– Простите, мистер Норт, но я не могу этого разрешить.

С трудом приведя себя в вертикальное положение, Эйб вышел на улицу Камбон.

XXIV

Все с тем же маленьким кожаным портфелем в руке Ричард Дайвер вышел из комиссариата Седьмого округа, где оставил записку для Марии Уоллис, подписанную «Диколь» – слитным именем, которым они с Николь пользовались в первые дни любви, – и направился в ателье, где заказывал себе сорочки и где вокруг него всегда устраивали суету, не пропорциональную сумме, какую он там оставлял. Он испытывал смущение оттого, что подавал чрезмерные надежды этим бедным англичанам своими изысканными манерами, своим видом человека, владеющего секретом благоденствия, и ему даже было неловко просить закройщика на дюйм поднять плечо шелковой сорочки. Оттуда он заглянул в бар отеля «Крийон» и заказал кофе и на два пальца джина.

Его удивило неестественно яркое освещение внутри отеля. Лишь выйдя на улицу, он понял, в чем дело: оказалось, снаружи стало совсем темно, хоть было только четыре часа: на Елисейских Полях ветер, то завывавший, то стихавший, то легкий, то буйный, будоражил листву на деревьях. Дик свернул на улицу Риволи и, пройдя под аркадой два квартала, зашел в банк забрать корреспонденцию. Потом взял такси и под дробь первых дождевых капель поехал по Елисейским Полям наедине со своей любовью.

А двумя часами ранее в коридоре «Короля Георга» красота Николь демонстрировала свое превосходство над красотой Розмари – как красота модели Леонардо над красотой девушки с журнальной обложки.

Дик ехал под дождем, объятый страхом, одержимый, страсти множества мужчин бушевали у него внутри, и простого выхода не предвиделось.

Розмари открыла дверь, переполненная эмоциями, о которых никто не догадывался. Она пребывала, как говорится, в «растрепанных чувствах»; за прошедшие сутки ей не удалось еще собрать себя воедино, она была во власти царившего в душе хаоса, как картинку-головоломку, складывала из отдельных фрагментов собственную судьбу, подсчитывая ее милости и дарованные ею надежды, и мысленно, словно бусины на четках, перебирала Дика, Николь, мать, вчерашнего режиссера.

Когда Дик постучал, она как раз только что переоделась и, стоя у окна, смотрела на дождь, вспоминая какие-то стихи и представляя себе переполненные водостоки Беверли-Хиллз. В открытом дверном проеме вспыхнул стоп-кадр: запечатленный божественный образ. Так молодые люди представляют себе старших: неизменными, навсегда застывшими. Дик же при взгляде на нее испытал неминуемое чувство разочарования. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы откликнуться на беззащитную прелесть ее улыбки, ее тела, с точностью до миллиметра слепленного по подобию бутона, обещающего превратиться в прекрасный цветок. Через открытую дверь ванной он увидел влажный след ее ноги на банном коврике. Положив перчатки и портфель на туалетный столик и прислонив трость к стене, он сказал с непринужденностью, которой отнюдь не ощущал:

– Мисс Телевидение!

Его подбородок, словно бы повелевая горькими складками вокруг рта, гнал их вверх, к вискам, к уголкам глаз – гнал как страх, который нельзя обнаруживать перед посторонними.

– Идите сюда, сядьте ко мне на колени, – ласково позвал он, присаживаясь на кровать, – дайте мне полюбоваться вашими прелестными губами.

Она подошла, села и под замедляющееся кап-кап-кап за окном прижала губы к прекрасному холодному образу, созданному ее фантазией.

Потом она сама несколько раз поцеловала его в губы; приближаясь, ее лицо разрасталось у него перед глазами; он подумал, что никогда еще не видел такой сияющей кожи, как у нее, и, как это часто бывает, один прекрасный образ вызвал лучшие воспоминания о другом, его кольнуло чувство ответственности перед Николь, находившейся в двух шагах, в комнате наискосок.

– Дождь закончился, – сказал он. – Видите солнце на крыше?

Розмари встала, склонилась к нему и со всей искренностью сказала:

– О, какие же мы с вами актеры – вы и я.

Она подошла к туалетному столику, поднесла расческу к волосам, и в этот самый момент раздался решительный стук в дверь.