Ночь нежна

Все то время, пока Уоррен вел свой рассказ, у сухонького старичка доктора Домлера где-то на периферии сознания время от времени возникали воспоминания о Чикаго. В молодости у него была возможность переехать туда, окончить аспирантуру и занять впоследствии должность доцента в тамошнем университете – глядишь, и разбогател бы, и стал бы владельцем собственной клиники, а не второстепенным акционером чужой. Но тогда, скромно оценив свои знания как скудные и сопоставив их с бескрайностью тамошних прерий и пшеничных полей, он решил отказаться. Однако он много прочел в те времена о Чикаго, о знаменитых землевладельческих родах Арморов, Палмеров, Филдов, Крейнов, Уорренов, Свифтов, Маккормиков, многих других, и с тех пор у него перебывало немало пациентов из чикагской и нью-йоркской знати.

– Ее состояние все ухудшалось, – продолжал между тем Уоррен. – У нее началось что-то вроде припадков, она заговаривалась, несла какой-то бред. Ее сестра кое-что записывала… – Он протянул врачу листок, сложенный в несколько раз. – Почти всегда это были фантазии о каких-то мужчинах, намеревавшихся напасть на нее, – знакомых или совсем незнакомых, с улицы – каких угодно…

Он поведал об ужасах, через которые пришлось пройти семье из-за свалившейся на нее беды, об их смятении и горе, об оказавшихся бесполезными усилиях вылечить Николь в Америке и, наконец, о том, как в надежде на целебный эффект перемены места он, невзирая на опасность атак с подводных лодок, привез дочь в Швейцарию.

– На американском крейсере, – не без высокомерия уточнил он. – Мне удалось это устроить благодаря счастливой случайности. Позвольте добавить к слову, – он виновато улыбнулся, – что, как говорится, деньги для меня не проблема.

– Разумеется, – сухо согласился Домлер.

Он пытался понять, зачем и в чем именно этот человек ему лжет. Или если не лжет, то почему фальшь так и витает в воздухе, исходя от импозантной фигуры в твидовом костюме, вальяжно, с непринужденностью спортсмена, расположившейся в кресле? Там, снаружи, в холодном февральском парке, была настоящая трагедия – юная птичка с перебитыми крыльями, а здесь, внутри, все было как-то мелко, мелко и неправильно.

– Я бы хотел теперь несколько минут поговорить с вашей дочерью, – сказал Домлер, переходя на английский, словно это могло их сблизить.

Позднее, когда Уоррен, оставив дочь в клинике, вернулся в Лозанну и прошло еще несколько дней, Домлер и Франц записали в истории болезни Николь: «Диагноз: шизофрения. Стадия обострения, идущая на спад. Боязнь мужчин не конституциональна, а является симптомом болезни… Прогноз неясен» и стали с растущим интересом день за днем ждать обещанного повторного визита мистера Уоррена.

Однако тот не спешил. Прождав еще недели две, Домлер написал ему, а не получив ответа, решился на шаг, который по тем временам можно было бы счесть опрометчивым: он позвонил в «Гранд-отель» в Веве и узнал от лакея мистера Уоррена, что в настоящий момент его хозяин собирается отплывать в Америку и занят приготовлениями. Однако при мысли, что сорок швейцарских франков напрасно обременят бюджет клиники, видимо, кровь, пролитая швейцарскими гвардейцами при защите дворца Тюильри[26], взыграла в докторе Домлере, и мистеру Уоррену все же пришлось подойти к телефону.

– Ваш приезд совершенно необходим, – сказал ему доктор. – Здоровье вашей дочери… целиком зависит… Я не могу взять ответственность на себя.

– Но позвольте, доктор, для чего же я поместил ее тогда в вашу клинику? Мне позвонили из Штатов и сказали, что я должен срочно возвращаться домой!

Доктору Домлеру еще никогда не приходилось обсуждать профессиональные проблемы на таком большом расстоянии, однако он столь непреклонным голосом предъявил в трубку свой ультиматум, что отчаянно сопротивлявшийся американец на другом конце провода сдался. Через полчаса после вторичного прибытия на Цюрихское озеро Уоррен сознался, его великолепные плечи под ладно пригнанным пиджаком затряслись от безудержных рыданий, глаза стали красней заката над Женевским озером, и Домлер с Францем услышали его жуткую исповедь.

– Сам не знаю, как это случилось, – начал он охрипшим голосом. – Не знаю… Не понимаю… После смерти матери она, тогда еще маленькая девочка, каждое утро приходила ко мне в спальню, иногда ложилась рядом со мной и засыпала. Я так жалел малышку. С тех пор, куда бы мы ни ехали в машине или на поезде, мы всегда держались за руки. Она любила петь мне. Мы, бывало, решали: «Давай сегодня ни на кого не обращать внимания, как будто никого, кроме нас, не существует… этим утром ты принадлежишь только мне». – Горький сарказм послышался в его голосе. – Люди, бывало, диву давались: как трогательно, мол, отец и дочь привязаны друг к другу, кое-кто, глядя на нас, даже смахивал слезу. Мы были – как любовники и однажды действительно стали ими. Уже через десять минут после того, как это случилось, я готов был застрелиться, но, видимо, Богом проклятые выродки вроде меня даже на это не способны.