Ночь после выпуска

Сократ кривлялся, выдавал под гитару о жирафе в "желтой жаркой Африке", влюбившемся в антилопу:

Поднялся тут галдеж и лай,

И только старый попугай

Кр-р-рык-нул из ветвей:

"Жыр-раф-ф бал-шой,

Яму вид-ней!.."

Юлечка, держась за руки с Наткой и Верой, несла суровое каменное личико.

Город внезапно заканчивался обрывом, падающим к реке. Здесь самое высокое место. Здесь, над обрывом, разбит скверик. В центре его вздымался вровень с молодыми липками обелиск с мраморной доской, повернутой к городу. Доска была густо покрыта фамилиями погибших воинов:

АРТЮХОВ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ - рядовой

БАЗАЕВ БОРИС АНДРЕЕВИЧ - рядовой

БУТЫРИН ВАСИЛИЙ ГЕОРГИЕВИЧ - старший сержант...

И так далее, тесно друг к другу, двумя столбцами.

Нет, воины пали не здесь и не лежали под памятником посреди сквера. Война и близко не подходила к этому городу. Те, чьи имена выбиты на мраморной доске, закопаны безвестно в приволжских степях, на полях Украины, среди болот Белоруссии, в землях Венгрии, Польши, Пруссии, бог знает где. Эти люди здесь когда-то жили, отсюда они ушли на войну, обратно не вернулись. Обелиск на высоком берегу - могила без покойников, каких много по нашей стране.

Мир за гребнем берега утопал в первобытной непотревоженной тьме. Там, за рекой,- болота, перелески, нежилые места, нет даже деревень. Плотная влажная стена ночи не пробивается ни одним огоньком, а напротив нее убегают вдаль сияющие этажи, ровные строчки уличных фонарей, блуждающие красные светляки снующих машин, холодное неоновое полыхание над крышей далекого вокзального здания - огни, огни, огни, целая звездная галактика. Обелиск с именами погибших в дальних краях, схороненных в неведомых могилах, стоит на границе двух миров - обжитого и необжитого, щедрого света и непокоренной тьмы.

Он поставлен давно, этот обелиск, до появления на свет всей честной компании, которая явилась сюда с гитарой и бутылкой "гамзы". Эти парни и девушки видели его еще во младенчестве, они много лет тому назад, едва осилив печатную грамоту, прочитали по складам первые фамилии: "Артюхов Павел Дмитриевич - рядовой, Базаев..." И наверняка тогда им не хватило терпения дочитать длинный список до конца, а потом он примелькался, перестал привлекать внимание, как и сам обелиск. До него ли, когда окружающий мир заполнен куда более интересны-ми вещами: будка "Мороженое", река, где всегда клюют пескари и работает лодочная станция, в конце сквера кинотеатр "Чайка", там за тридцать копеек, пожалуйста, тебе покажут и войну, и выслеживание шпиона, и "Ну, погоди!" с удачливым зайцем обхохочешься. Мир с мороженым, пескарями, лодками, фильмами изменчив, не изменчив в нем лишь обелиск. Быть может, каждый из этих мальчишек и девчонок, чуть повзрослев, случайно натыкаясь взглядом на мраморную доску, задумывался на минуту, что вот какой-то Артюхов, Базаев и остальные с ними погибли на войне... Война - далекое-далекое время, когда их не было на свете. А еще раньше была другая война, гражданская. И революция. А раньше революции правили цари, среди них самым знаменитым был Петр Первый, он тоже вел войны... Последняя война для ребят едва ли не так же старинна, как и все остальные. Если б обелиск вдруг исчез, они сразу бы заметили это, но, когда он незыблемо стоит на своем месте, нет повода его замечать.

Сейчас они пришли к обелиску потому, что здесь, возле него, красиво даже ночью - лежит рассыпанный огнями город внизу, шелестят пронизанные светом липки, и ночь бодряще пахнет рекой. И пусто в этот поздний час, никто не мешает. И есть скамейка, есть тяжелая, круглая, как ядро старинной пушки, бутылка "гамзы". Красное вино в ней при застойно-равнодушном, бесцве-тном свете ртутных фонарей выглядит черным, как сама ночь, напирающая на обрывистый берег.

Бутылка "гамзы" и один на всех стакан.

Сократ передал гитару Вере Жерих, со знанием дела стал откупоривать "пушечное ядро".

- Фратеры! Пьем по очереди кубок мира.

Игорь скромно попросил:

- Если нет возражений, то я...

Возражений быть не могло, обязанность Игоря Проухова, общепризнанного мастера высокого стиля,- провозглашать первый тост.

Сократ, нежно обнимая бутылку, нацедил ночной влагой полный стакан.

- Давай, Цицерон! - подбодрил Генка.

Игорь крепко сбит, кудлат, между разведенных скул - рубленый нос, крутые салазки в темной дымке - зарождающаяся художническая борода, отрастить которую Игорь поклялся еще перед экзаменами. Он поднял стакан, мечтательно нацелился на него носом, минуту-другую выдерживал молчание, чтоб все прониклись моментом, чтоб в ожидании откровения испытали в душе некую священную зябкость.

- Друзья-путники! - с пафосом провозгласил он.- Через что мы сегодня перешагнули? Чего мы добились?..

Сократ Онучин во время паузы успел произвести нехитрый обмен - бутылку Вере, себе гитару. И он в ответ ударил по струнам и заблеял:

- Сво-бода раз! Сво-бо-да два! Сво-о-обо-о-да!

Это Игорю и было надо - точку опоры.

- Этот гейдельбергский человек хочет свободы! - возвестил он.- А может, вы все того же хотите?

- А почему бы и нет,- осторожно улыбаясь, подкинул Генка.