Ночь сурка

Рубан полулежал на диване, обложенный подушками; был он бледен, на щеках пробилась седая щетина, что вкупе со спутанными волосами придавало ему вид несколько диковатый. Курил сигару. Синий вонючий шлейф дыма тянулся к открытому окну. В мастерской стоял страшный холод.

— Прекрасно, Леонард Константинович. Спасибо. Вы как?

— Нормально. Давление дает о себе знать. Тебе спасибо. Если честно, не ожидал. Поделился с Кузнецовым, а он возьми да скажи: пришлю тебе, мол, толкового человека, он разберется. Из наших, бывший опер, ныне философ. Вот это финт! Из оперо́в да в философы. Я особь любопытная, навел справки, и оказалось, что ты, Федор, личность в городе известная, и у нас много общих знакомых. И все закатывают глаза и говорят с придыханием: «О, Федор Алексеев! Ах, Федор Алексеев!» Окончил юридический и философский, работал оперативником, потом следователем, потом ушел на преподавательскую работу. Такая занимательная биография. Можешь объяснить мне, что общего между оперативной работой и философией?

— Больше, чем кажется на первый взгляд. Попытка увидеть преступление через обобщения философского, исторического, даже литературного характера. Попытка понять и обосновать преступление, ответить на вопрос: зачем? Увидеть общую картинку, а не собирать разрозненные факты и улики. Мой друг, капитан полиции, называет это «мутной философией».

— В отличие от «прозрачной» философской науки, должно быть?

Гость усмехнулся…

…Федор Алексеев был интеллигентом в четвертом или пятом колене. Прадед его был из семьи священника. После окончания духовной семинарии не принял сана, примкнул к разночинцам и стал писателем. Пописывал в либеральные журналы о ветре свободы, грядущей революции и народовластии.

Дед окончил медицинский институт; имея от роду тридцать четыре года, погиб от оспы где-то в Средней Азии, куда отправился добровольно, оставив семью. Отец, горный инженер, всю жизнь мотался по экспедициям. Наверное, охота к перемене мест была заложена в мужчинах их рода на генном уровне. Иначе как объяснить более чем странный поступок Федора Алексеева?

Несколько лет назад Федор распрощался с оперативной карьерой и пошел преподавать философию в местный педагогический университет. И до сих пор не понял, правильно он сделал или нет. Он скучал по следственной работе. С другой стороны, преподавать ему тоже нравилось. «Вот если бы можно было работать и там и там, — думал иногда Федор. — Но там и там работать нельзя, как нельзя сидеть на двух стульях. Или все-таки можно?»

Старшекурсники называли его «Кьеркегор», а первокурсники, которые не могли произнести это имя с первой попытки — попросту «Егором» или «Философом». Необходимо заметить, что последнее было более популярным в университете в силу простоты и демократичности.

Между Федором и студентами царило полное взаимопонимание. Они любили его за справедливость, эрудицию и чувство юмора. Но и зубоскалили, и анекдоты про него сочиняли в силу возраста, для которого не существует авторитетов. И обезьянничали: то шляпу с широкими полями заведут, то длинный белый плащ, а то и трубку… был такой период в жизни Федора, «трубочный», когда он расхаживал по аудитории с незажженной трубкой, — короткий, правда. А студент Леня Лаптев даже вел виртуальные «Философские хроники», куда записывал всякие байки про него, реальные и выдуманные…

— …Сказать-то Кузнецов сказал, да не всякий сюда поедет. Ты приехал и сразу попал в гущу событий.

— Леонид Максимович сказал, у вас проблемы.

Рубан почесал седую щетину и сказал:

— Что-то творится вокруг меня в последнее время… возня какая-то. Уговаривал себя, что старческие фантазии, плюнуть и растереть, а потом спать перестал. Мы, художники, животные внушаемые. Лежу, думаю, прислушиваюсь, и такая тревога охватывает… и давление прыгает. Понимаешь, Федор, самый смелый, самоуверенный и успешный человек, которому море по колено, вдруг начинает чувствовать нечто вокруг себя… пугающие ночные телефонные звонки, исчезают вещи, какие-то люди все время попадаются на глаза, какой-то тип торчит около дома, и он уже не знает, то ли галлюцинации и крыша едет, то ли действительно. А потом начинают приходить письма, и этот, самый успешный, сильный, умный и так далее, сдувается, ему становится страшно, он забивается в норку и по нескольку раз проверяет, заперта ли дверь на ночь. Даже говорить неловко, ей-богу, и, главное, кому это нужно? Врагов нет, соперников тоже… кто?

— Письма?

— Письма. С угрозами.

— Можно взглянуть?

— Возьми в верхнем ящике секретера. Лежат сверху. Два письма.

Федор выдвинул верхний ящик, посмотрел и сказал:

— Здесь ничего нет, Леонард Константинович.

— Как нет? Посмотри еще, может, не наверху, а под альбомом.

— Альбом вижу, еще пара блокнотов, пачка, видимо, счетов… писем нет.

— Куда же я их дел? — Рубан сполз с дивана, подошел, уставился в ящик. Схватил альбом, блокноты…

— Когда вы видели их в последний раз?