Ночь во Флоренции

С этого дня папский престол устанавливается на одну ступень с императорским троном, и если у знати есть свой цезарь, то и простонародье получает своего.

Ни разу в истории случай, рок или Провидение не сводили двух антагонистов с более волевым и неуступчивым характером.

Генрих IV ответил на папскую декреталию рескриптом, и в Рим от его имени прибыл посол с повелением первосвященнику сложить с себя тиару, а кардиналам — прибыть ко двору для избрания нового папы.

Итак, между духовной властью и властью светской была объявлена война.

Григорий VII ответил на манер Олимпийца: метнул молнию.

Генрих только посмеялся папскому отлучению.

В самом деле, в возгоревшейся борьбе силы противодействующих сторон казались вопиюще неравными.

Сын Генриха III получил от отца богатое наследство: в Германии — всемогущество сюзерена над этой страной феодализма, в Италии — влияние, почитавшееся неодолимым: право назначения, а значит, и низложения римских пап.

У Григория VII не было ни Рима, ни даже духовенства: незадолго перед тем он почти полностью восстановил его против себя, обнародовав постановление о безбрачии клириков и если не повелев, то допустив кастрировать тех прелатов, что не пожелали расстаться с женами или наложницами.

Но явную нехватку реальной власти восполняла ему поддержка общественного настроения.

Этого бесприютного изгнанника, беглеца, потерявшего всё, повсюду станут встречать как триумфатора. Однако в смертный час для триумфатора не сыщется даже камня, чтоб подложить ему под голову, и перед своей кончиной он произнесет слова, весьма схожие с последними словами Брута:

— Я любил справедливость и ненавидел беззаконие, потому и умираю в изгнании («Dilexi justitiam, еt odivi iniquitatem, рrорterеа morior in exilio»).

Но папское отлучение принесло плоды. Немецкие князья, съехавшиеся в Тербурге, признали, что своевластный Генрих IV превысил свои права, которые ограничивались инвеститурой, но не распространялись на низложение, и пригрозили лишить его короны по тому же праву, по какому прежде избрали его, если по истечении года со дня постановления их совета он не примирится со святейшим престолом.

Дабы избегнуть этой участи, пришлось повиноваться. Без солдат и знамен, не в доспехах, а босой, в подпоясанном вервием одеянии кающегося грешника, император предстал перед вратами Рима, чтоб униженно испросить прощения. Асти, Милан, Па-вия, Кремона и Лоди, мимо которых он проходил в таком виде, воочию убедившись, что император без скипетра и меча всего-навсего слабый смертный, отказались отныне признавать его верховную власть.

Генрих IV — без своего окружения, в рубахе, стоя голыми ногами на снегу, — покаянно прождал во дворе замка Каноссы три дня, и лишь по прошествии их папа согласился его принять.

На следующий день, перед тем как императору и папе — двум властителям, поделившим мир, — вкусить от святых даров за одним столом, Григорий помолился, прося Всевышнего обратить для него, если он виновен, облатку в яд.

Наместник Божий воззвал к Божьему суду.

Император возвратился в Германию. Но там он забыл и про данное им обещание, и про освященный хлеб, который преломил с бывшим недругом. Он созвал собор епископов, избравший антипапу — Климента III, пошел войной на германских князей, угрожавших ему свержением, смирил строптивых вассалов, переправился через Альпы (на сей раз с войском — как завоеватель) и овладел Римом.

Но здесь Божье проклятие, словно Господь возжелал отомстить за своего первосвященника, начало преследовать состарившегося императора. Его старший сын, Конрад, согласно желанию отца короновавшийся римским королем, поднял против него мятеж.

Генрих IV добился, чтобы Конрада лишили королевского достоинства, а преемником объявили второго сына — Генриха.

Но дух неповиновения уже поселился в императорском семействе. Младший сын тоже взбунтовался и, более удачливый, а может, более невезучий, чем брат, разбил императора и взял его в плен.

Тогда епископы, не уличенные в симонии, сорвали со старика корону и мантию, вырвали скипетр у него из рук. Родной сын поднял на него руку, чем исторг у отца крик, не менее жалобный, чем предсмертный вопль Цезаря:

— Узря подобное, с сердцем, пронзенным скорбью и отцовской любовью, я бросился к его ногам, моля и заклиная именем Господа нашего, святой верою и спасением его души, чтобы, если и заслуженно десница Божия обрушилась на меня, грешного, то сын мой воздержался и не запятнал из-за меня свою душу, свою честь и свое имя, ибо нету и не было такого закона Божьего, что ставил бы сыновей отмщать родителю за прогрешения.

Эта мольба, способная растрогать и злейшего врага, не пробила, однако, брони сыновьего сердца: Генриха IV лишили всего, вплоть до одежды; мучаясь от голода и холода, он приходит в Шпейер, где стучится в двери церкви Богоматери, некогда возведенной по его повелению, упрашивая дать ему место причетника и упирая на то, что знает грамоту и может петь в хоре.