Василий Иванович Немирович-Данченко

Ночью

Ночь была тиха, так тиха, точно она замерла, ожидая какого-то страшного преступления… Амед заснул, как убитый. Подобно всем горцам, он знал, что проснётся, когда ему будет надо, и действительно, — не успели семь очей Большой Медведицы над вершинами Дагестанских твердынь совершить четверть своего оборота, как юноша был уже вне царства грёз, так нежно ласкавших во сне его чуткую душу. Он потянулся. Открыл глаза. Звёзды сияли ярко… Зловещий Альдебаран стоял над самою Шайтан-горою, и красный блеск его, казалось, играл на её грозных утёсах. Амед прислушался. Кругом раздавалось только ровное дыхание спавших елисуйцев. Чу, где-то заржала лошадь… Другая ответила ей. Далеко-далеко затявкали крепостные собаки… И по тому направлению, точно желая осветить местность, взвилась огнистою змеёю ракета. И опять тьма, звёздный блеск и молчание… Амед пополз прочь от товарищей осторожно, медленно… Земля стала уже влажной, и шорох его тела по ней был совсем не слышен. Хатхуа — там вон… Во мраке смутным пятном выделяется значок его, — дальше ещё какие-то пятна… Тихо-тихо ползёт Амед. Теперь не только судьба крепости и его жизнь, но и жизнь Нины зависит от успеха задуманного им предприятия… Вот уже дыхания елисуйцев не слышно. Направо — дидойцы, но они далеко, налево — чеченцы из Карадага, — те тоже не увидят его теперь. Костры залиты и разбросаны. Только чутьём и можно взять. Амед приподнялся и уже пошёл. Обувь его из сырых бараньих шкур, мехом наружу, совершенно скрадывала звук шагов. Нескольких минут было достаточно, чтобы расстояние между ним и становьем Хатхуа сократилось, и Амед опять припал к земле. Сердце бьётся. Со страшною силою бьётся, так что юноша приостановился и ничком пролежал, боясь, чтобы кто-нибудь не уловил этого стука. И в голове точно молотки… Все пульсы будто кричат о нём, предупреждают врага. Амед, приподняв голову, посмотрел на звёзды. У него было достаточно времени. Торопиться незачем. Он знал, что теперь, если понадобится с его стороны удар, то повторить его нельзя будет, а его рука, как и сердце, должны быть тверды. Скоро, впрочем, бой его сердца сделался тише, и юноша почувствовал такой прилив отваги и уверенности, что двинулся вперёд опять… На что-то холодное и склизкое наткнулся он… Оно зашуршало прочь, и лёгкое шипение послышалось около. Змею встревожил… Вот прямо перед ним какое-то пятно. Ноги спящего человека. Амед — мимо и, только поравнявшись с его головой, чуть приподнял свою и различил худое лицо тоже юноши — лезгина… А около — ещё спящий… Джансеид и Селим даже не задышали тревожнее, — до того тихо двигался теперь Амед. Медянка в траве производит не больше шума. Наконец-то вон что-то блестит… Амед различает подбитые серебряными подковами каблуки. Это — Хатхуа… Это — князь. Его кинжал с золочёной ручкой… Его ружьё брошено около — в бурочном чехле… Князь разметался во сне и спит крепко-крепко… Так крепко, что не слышит, как над его лицом поднимается другое, такое же молодое, красивое, дышащее смертельною ненавистью к нему.