Ночью в дождь...

Какая сладостная и ошеломляющая грусть! И все же сюда я не вернулся бы ни за что, подумал он, твердым шагом вошел в коридор и пробежал те двадцать три ступеньки, по которым бегал тысячи раз. Взбежал наверх и остановился, удивленный. Чего-то недоставало! Недоставало! Это он знал точно, но не мог понять, чего именно. В длинном коридоре двери квартир чередовались по-прежнему вперемежку с кухонными окнами, затянутыми плотными занавесками. Окна, неизвестно почему, выходили не во двор, а в коридор. Пол чистый — как всегда: в бедности этот дом еще можно было упрекнуть, но в неряшливости — никогда. Но чего-то недоставало, чего-то здесь уже не было. Он вновь и вновь обвел взглядом коридор, сравнивая его с тем коридором, который запечатлелся в памяти. Сходство было полным, даже ванночка четвертой квартиры висела на своем месте — над шкафчиком для продуктов — и на почтовом ящике на двери у противоположной стены та же табличка с готическими буквами — «Fur Briefe» — первые слова, которые он выучил по-немецки.

Все было на месте, и все же чего-то не хватало.

Он повернулся и стал спускаться. Ему вдруг показалось очень важным выяснить, чего именно недостает и куда это подевалось. Он был уверен, что обнаружит это в коридоре на нижнем этаже, через который прошел второпях. Но на середине лестницы он остановился, в недоумении несколько раз качнулся, сгибая и разгибая колени. Улыбнулся. Он нашел то, что искал! Старая деревянная лестница больше не скрипела. Сколько он себя помнил, она скрипела всегда, а вот теперь больше не скрипела. Видно, ее ремонтировали. Ремонтировали, конечно, не для того, чтобы устранить скрип. Скрип — это нечто второстепенное, вот он и исчез после небольшого ремонта.

Быстрая разгадка придала уверенности, он почти беззаботно постучал в двери квартиры, где жила мать.

Удручающая узость однокомнатной квартиры, полутемная, заставленная кухня. Когда в комнате какая-нибудь вещь мешала, ее выносили в кухню, и странно, но в кухне место всегда находилось. На комоде, в щели за плитой или под столом. Тогда во время еды приходилось сидеть боком, потому что некуда было поставить ноги. Все молча терпели, продолжалось это иногда с месяц или два, об этом напряженно думали, но не говорили до тех пор, пока кому-нибудь в голову не приходила идея, которая и высказывалась остальным членам семьи. Все зависело от того, как идею воспримет мать, потому что в семье она была последней определяющей инстанцией с ярко выраженными диктаторскими склонностями.

— Если велосипед (он висел высоко, под потолком, на двух вбитых в стену железных крюках) снести вниз в сарайчик, то коричневый ящик можно было бы подвинуть дальше, — сообщал отец и перечислял еще по крайней мере с полдюжины вещей, которые следовало бы передвинуть, чтобы в конце концов под столом освободилось место хотя бы для ног сидящих.

— Ты хочешь, чтобы велосипед украли! — поначалу ответ всегда был отрицательным и частенько абсолютно нелогичным. Как будто отец действительно хотел, чтобы велосипед украли. Велосипед — почти единственная его радость, на нем он ездил на Букултский канальчик или на Малую Юглу порыбачить — свежую рыбу мать покупала только зимой. Звенья складной бамбуковой удочки он привязывал к раме велосипеда, донельзя выгоревший и залатанный рюкзак прилаживал за плечами, алюминиевый бидончик с плотвичкой или другой наживкой подвешивал с рулю — и до свиданья! — скрип педалей «Латвело» удалялся по направлению к собору Павла.

— Кому такой хлам нужен! — ворчал в ответ отец, хотя в его голосе и слышалось некоторое сомнение. А если в самом деле украдут? Что тогда? Если у тебя есть велосипед, то можешь жить как король — ехать куда и когда хочешь. Ведь на автобус никогда нельзя надеяться и вообще — там, куда можно подъехать на автобусе, тебя всегда опередит какой-нибудь рыболов. Нет, велосипедом он рисковать не станет, но желание вытянуть ноги под столом тоже не проходило, и вскоре появлялся другой проект: коричневый ящик подвинем не вправо, а влево, в корзину для щепок сложим пустые банки из-под варенья, и таким образом в посудном шкафчике освободится левая полка, куда стоймя войдет швейная машинка — у матери она была ручная, без столика. Эврика! Удобно и просторно! Теперь вечерний чай имел совсем другой вкус. Если потребуется, то и еще одно место можно выкроить.

«Как я мог здесь жить? Но ведь жил. Факт. Ящик для хлеба отодвигал к стене, чистые миски и тарелки переносил на плиту, раскладывал книги, тетради и учил уроки. И даже в студенческие годы. Вначале…»

— Что тебе нужно? — резко спросила мать.

Он еще не успел даже переступить порог комнаты.

— Уходи! — Глаза — единственное, что осталось живым на ее усохшем лице, кололи, словно острыми вертелами.

— Послушай, у меня хорошее, конкретное предложение, — спокойно сказал он, как будто вовсе не слышал ее слов.

— Я ничего не хочу слышать!

— Если ты не желаешь жить у нас, — он снова пропустил обидные слова мимо ушей. — Если ты не желаешь жить с нами, есть еще одна возможность. Дом в Лиелциемсе готов, можешь перебраться туда.

— На зиму. А летом?