Ночная смена

— А рядом — в скверике у «Дома Политкаторжан» стоит здоровенный валун. Мемориальцы наши поставили. Это памятник репрессированным — и что очень характерно — надпись там замечательная: «УЗНИКАМ ГУЛАГА».

— И что? В чем тут соль?

— Да в том, что ГУЛАГ — это вся система наказаний в СССР с 1930 по 1960 года. Для всех! А теперь прикинь — сколько там было уголовщины, сколько там было с обывательской точки зрения ПРАВИЛЬНО посаженных и наказанных — и палачей вроде Ягоды и Ежова и банальных грабителей, убийц, людоедов — и маньяков. Но памятник — то поставлен не невинно пострадавшим. Которые тоже за тридцать-то лет были — а ВСЕМ узникам. Оптом.

— Тогда что ж либералы начинают так вопить, когда их уголовщина обидит?

— Чудак человек! Они ж уголовщину «своими» считают! Когда вор вора обкрадывает — это ж по понятиям западло?

— Эк ты повернул!

— Да как есть. Именно поэтому либералы так свое государство ненавидят. Мешает оно хотения исполнить. Отсюда непримиримая ненависть к ментам, копам, вертухаям и прочим гадам, из-за которых нельзя безнаказанно хапнуть девчонку на улице и три дня неторопливо ее мясничить, пуская слюни от счастья… Отсюда все вопли о свободе и утеснениях оной. Что у нас, что в Европе и Штатах.

— Но менты нередко критиковались справедливо.

— Разумеется. Тоже люди и ничто человеческое…

— Столкнулся я тут с одним знакомцем — либералом — глухо говорит Андрей, глядя в сторону.

— И что?

— Ничего…

Что-то не верится мне в это «ничего». Темнит Андрей. Но тормошить его без толку.

* * *

Закончив завтрак, совершенно счастливая Ирка обошла стол и уселась Виктору на колени.

— Скажи, что ты меня любишь! — сказала она, глядя на Виктора сияющими глазами.

— Вот еще — буркнул Виктор, спихивая ее с колен.

— Ну не порть мне праздник. Скажи!

— Да ну тебя! Отстань!

— Ладно, посидишь у меня на консервах с солониной недельку, по-другому заговоришь. К слову — когда мы будем детей заводить?

Виктор поперхнулся.

— Ты чего? Какие еще дети?

— Обычные человеческие детеныши. По возрасту нам самое время…

Виктор офигел еще сильнее.

— Как ты себе это представляешь? Где мы тут с детьми жить будем?

— Вот я и толкую — пора завязывать с этой ерундой твоей и перебазироваться в приличное место.

— Да ты совсем крышей съехала!

— Да? А как ты себе представляешь наше житье? Ну, несколько лет — туда сюда проживем. Паршиво, но проживем.

— Как это паршиво! Ты ж сама говорила, что тут райское место!

— Место райское. На шашлычки приехать. Ты что, всерьез собираешься тут всю жизнь жить?

— Чем плохо?

— Всем. С той жратвой, что у нас есть — через год уже цинга будет. Ты ж первый захочешь картошечки, лучка, огурчиков и свежих щей с морковочкой и укропчиком. И чесночок еще, конечно. И жилье в землянке — достойно. На такой природе мы быстро радикулитом разживемся.

— Ладно, посадим лук. У меня семена есть. (Витя с определенным недовольством самим собой вдруг почувствовал, что сейчас картошечки бы с огурчиками… Но вся еда выбиралась долголежащая и картошке тут места не было.)

— Огородик разбивать? Ты сам к слову огородом когда-нибудь занимался?

— У меня книжки есть, из инета инфа…

— А я — занималась. Так что книжки твои — на растопку хороши. Про баню у тебя тоже, небось, книжки есть?

— Есть. И не скаль зубы!

— Как не скаль. Если смех берет. Значит, ты всерьез собираешься в этой землянке так всю жизнь и сидеть? До старости. Если доживем. Так?

— Так! — по возможности твердо ответил Виктор, хотя почему-то сейчас его идея как-то померкла и поблекла в его собственных глазах.

— Супер! И огородик разобьем. И баньку из трех досок построишь. Загляденье.

— Чем плохо? — ощетинился Виктор.

— А всем. Жить надо — в доме, огород разбивать — там, где удобно, а не посреди леса пластаться, тоже мне Робин Крузо нашелся. И мыться — в бане, нормальной, а не в мисочке кружкой. УАЗ твой если сломается — что дальше делать будем. Зимой, например. Ты знаешь, сколько на зиму дров надо? Я — знаю, сама из деревни. Да мы с тобой зимой поубиваем друг друга — хрен ты куда нос высунешь отсюда по метровому-то снегу. Значит, как два немытых медведя в одной берлоге шариться будем. И ради чего? Будешь строить тут хутор — потому как без этого не обойтись, а до нас люди не дурнее жили — а зачем? Неподалеку — Ольховка, там уже три года как бабка Арина померла — все дома заколоченные стоят. Мост у них еще в прошлом году развалился — хрен кто доберется. Помнишь — как мы в июле корячились с бродом?

Виктор промолчал. Конечно, помнил. Долго корячились. После этого он и поставил на свой УАЗ отличную лебедку. Теперь ему оставалось только объяснить самому себе — почему, когда он завяз — сегодня ему эта лебедка в голову не пришла. Второй мыслью — лишь бы Ирка лебедку эту не вспо…

— А теперь у тебя и лебедка есть, так что через брод можно ласточкой летать. Кстати, муженек, что ты сегодня ее не использовал?

— Чтоб тебя! Решил, что нельзя тебя одну оставлять, дуру такую! Вот и вернулся!

— Ты такой милый! Я так и подумала! — Ирка тут же оказалась снова на Витькиных коленях и полезла целоваться…

— Э, насчет детей — это ты брось!