Ночной администратор

Джонатан выдержал. Он не мог иначе. Лишения – его стихия. Он тосковал по девушке, которую еще должен был встретить, с такими же целями в жизни, как и у него. Не какую-нибудь легкомысленную наездницу с богатым покровителем, а девушку с серьезностью и душевностью Софи и такую же красивую. В блужданиях по скалам, огибая очередной выступ, Джонатан нередко радостно улыбался при мысли, что это воплощение женской добродетели ждет его за поворотом. И все-таки чаще всего, когда он пытался представить, как она выглядит, перед ним вырисовывалось подобие Джед: ее своенравное совершенное тело и плутовская улыбка.

* * *

Мэрилин Трезевэй впервые пришла к Джонатану, когда он попросил привезти ящик минеральной воды, слишком большой для его мотоцикла. Она была прекрасно сложена, как и ее мать, со строгими чертами лица и черными, как смоль, волосами, напоминавшими о Софи, румяными корнуоллскими щечками и высокой крепкой грудью, ибо больше чем на двадцать лет никак не тянула. Встречая ее на улице с коляской, всегда одну, или в магазинчике матери, где она время от времени стояла за кассой, Джонатан не мог понять, видит она его или просто останавливает на нем свой взгляд, витая где-то далеко.

Мэрилин сначала хотела оставить ящик у парадного входа, но, когда он вышел на крыльцо, чтобы принять товар, проскользнула в дом и, поставив ящик на кухонный стол, все внимательно оглядела.

– Вы должны с головой уйти в новую жизнь, – советовал Джонатану Берр. – Купите теплицу, разбейте сад, заведите друзей на всю оставшуюся жизнь. Если мы почувствуем, что вам трудно оторваться от Корнуолла, значит, все идет как надо. Чем больше девушек вы соблазните и бросите, тем лучше. А если кто-то от вас забрюхатеет, это будет великолепно.

– Благодарю покорно, – сказал Джонатан.

Берр почувствовал иронию и искоса мельком взглянул на него.

– За чем же дело? Вы что, дали обет безбрачия? Или Софи так зацепила?

Через пару дней Мэрилин появилась снова, на этот раз уже безо всяких ящиков. Вместо обычных джинсов и неряшливой футболки на ней были юбка и жакет, будто она пришла на встречу с адвокатом.

Мэрилин позвонила в дверь и, не успел он открыть, выдохнула:

– Вы же позволите?

Ему ничего не оставалось, как посторониться и пропустить гостью. Девушка остановилась посредине комнаты, словно проверяя Джонатана на надежность, и он заметил, что кружевные манжеты на ее руках слегка дрожат, так трудно ей далась собственная смелость.

– Вам нравится здесь, правда? – Она продолжала действовать решительно. – Чувствуете себя хозяином? – Природная проницательность и острый глаз были у нее от матери.

– Свобода нужна мне как воздух. – Джонатан нашел спасение в обтекаемой фразе, произнесенной голосом гостиничного служащего.

– Чем занимаетесь? Не телевизор же смотреть целый день? Вы не можете ничего не делать.

– Читаю. Гуляю. Немножко тружусь. – «А теперь уходи», – подумал он, с напряжением улыбаясь и приподняв брови.

– Вы пишете? – Она смотрела на акварельные рисунки на столе у окна, выходившего на море.

– Пробую.

– Я тоже пишу. – Она схватила кисти, пробуя пальцами их мягкость и упругость. – Хорошей акварелисткой была. Призы получала, не сомневайтесь.

– А сейчас?

На его беду, она поняла вопрос как приглашение. Вылив воду из кувшина, снова наполнила, села за стол, выбрала лист плотной бумаги, заложила волосы за уши и с головой погрузилась в работу. Теперь, со спины, на которую падали черные волосы, в ореоле солнечных лучей, она казалась ему Софи, его ангелом, пришедшим вновь и вновь обвинять.

Джонатан полюбовался ею, ожидая, когда наваждение пройдет, но, не дождавшись, вышел в сад и копался там до наступления сумерек. Когда вернулся, она, как школьница, вытирала стол. Потом прислонила к стене неоконченный рисунок, на котором – вместо моря, неба или скал – была изображена темноволосая улыбающаяся девочка, похожая на Софи в детстве, на Софи задолго до того, как та вышла за великолепного британца ради английского паспорта.

– Завтра приду, хорошо? – Решительности и напористости в гостье не убавилось.

– Конечно. Если хотите. Почему бы и нет? – ответил служащий гостиницы официальным тоном, придумывая назавтра занятие в Фалмуте. – Если придется отлучиться, оставлю дверь незапертой.

И когда он вернулся из Фалмута, рисунок был закончен, а из записки на столе, составленной в сердитом тоне, следовало, что он подарен хозяину дома.

С тех пор Мэрилин появлялась у Джонатана чаще всего после обеда и, закончив возиться с красками, садилась напротив, в кресло у камина с его экземпляром «Гардиан».

– Мир превратился в одну общественную помойку, так ведь, Джек? – хрустела она газетой. И он слышал ее смех, такой громкий, что, казалось, весь Корнуолл слышит. – Это грязный свинарник, Джек Линден. Слышите, что я говорю?

– О, я слышу, – уверял Джонатан, стараясь не отвечать слишком долгой улыбкой на ее улыбку. – Я очень хорошо слышу, Мэрилин.

Он все сильнее желал одного: чтобы она скорее ушла. Ее чувственность пугала Джонатана. Пугала и собственная отчужденность: «Ни за что на свете», – мысленно клялся он Софи.