Ночной паром в Танжер

Тяжело это себе представить. Такая молодая, в этих краях. Сколько вокруг квэрхоков?[38]

У нее есть голова на плечах. Что еще нужно.

Есть, это да. Как у матери. Что-то хитрое и мудрое в крови.

Старый уставший марокканец кормит грудью швабру. Девушка запирает киоск и машет старику на прощание. Мимо плетется охранник со всеми муками Андалусии на челе.

Ты вспоминаешь Синтию, Морис?

Пытаюсь не вспоминать. Она сама иногда находит.

Они устремляют тяжелые взгляды в какую-то даль. Там кладезь тяжелых знаний. Они знают, что у них однажды было и что они потеряли.

Я встречался с ней в баре «Секстант», говорит Чарли.

С Синтией?

С Син.

Почему «Секстант»?

Потому что он немного в стороне. На него просто так не наткнешься. Знаешь, в основном мы просто сидели и говорили.

В основном это просто нож мне в сердце, Чарли.

Вот звуки ночи, как та слышится в терминале в порту Альхесираса:

бормотание ночного трафика с прибрежной дороги – как гудение безнадежной молитвы по дальним краям жизни,

какой-то почти детский крик экзотической птицы в задрипанных пальмах перед торговым центром superSol,

низкое рычание и треск грозы, подходящей все ближе.

Мужчины вываливаются из своего комфорта на дорогу воспоминаний: Баррак-стрит, 1986 год…

Помнишь деньки, когда была китайская жральня «Изумрудная река», Чарли?

Слушай, хватит? Пожалуйста? Мы уже никогда их не вернем, эти деньки, Мосс.

Сколько там было сестер Сунь?

Сунь хуй в чай, Мосс.

Старые шутки – самые лучшие. Их же было пять?

Да будто я считал, Морис. Как же они ходили всей кучей по Баррак-стрит – девчонки Сунь, одна роскошней другой.

Там была Тина?

И там была Дебс.

Дебс – это старшая? Еще то ли три, то ли четыре. Вот кого надо благодарить за многие наши сны в те дни, а, Чарли?

За наши горячие и потные сны.

А знаешь, что хуже всего, если вспомнить?

Что же?

Рисковые. Которые согласились бы, но ты так и не подошел. Побоялся.

Все мы о чем-то сожалеем, Морис. Когда становимся джентльменами в возрасте.

Чарли, может, ты еще узнаешь любовь.

Может, да. Та миленькая медсестра ухогорлоноса из Клонмела. Прямо скажем, она охренеет от восторга, когда я вернусь.

Все проходит так быстро – мгновения кишат, ночи переходят в ночи, гроза уже прямо над головой, и вот на порт Альхесираса обрушивается ливень.

Они вместе поднимают глаза на высокие окна.

Ливень сильный и налетает грозовыми шквалами, и теперь им некуда податься, кроме как на улицы портового города.

Они вдвоем идут через терминал. Чарли несет сумку «Адидас» и от души подволакивает ногу. Они выходят в теплый ночной воздух и под натиск горячего дождя. Морис прищуривает здоровый глаз и прикидывает, насколько силен ливень. Они идут по подветренной стороне здания, чтобы не промокнуть мгновенно.

Это у нас один из главных талантов, Морис. У нас как у людей.

Какой же, Чарли?

Идти поближе к зданиям, чтобы не промокнуть.

В этом мы мировые рекордсмены, мистер Редмонд.

Эта врожденная грусть есть у всех старых портов. Когда мы ходим по воде, дух может воспрять. Дороги и узкие холмистые улицы уже скользкие от дождя. Цвета светофоров размываются и плывут. Ирландцы прячутся под навесом билетного агентства перед портом. Тряпки поблекших плакатов – пропавшие без вести. Паромы в Сеуту и паромы в Танжер. Ирландцы уставились в дождь над Гибралтаром.

Я бы никогда не смог стать для нее тем, кем был ты, Морис.

Чарли?

Меня бы никогда не рассматривали всерьез и надолго, понимаешь?

Не надо об этом.

Эх, да вообще-то как бы надо.

А я не хочу, Чарли.

Они смотрят в разные стороны. Над штабелями контейнеров расплываются прожекторы. Из-за них хмуро нависает старый, темный, угловатый город – он уже вымер на ночь. Морис Хирн считает разы, годы, когда он здесь был проездом. Память взбрыкивает, и как из ниоткуда в нее впархивает Карима. Ее глаза, которые горели жизнью и ждали его в ночи, пока он не проснулся, и тогда он повернулся и уложил ее в кровать, шептал заговоры в ее чресла.

Как тут остаться в своем уме, Морис.

Да никак, Чарли.

То бишь сейчас такая ночь, которая прям испытывает на прочность.

Чарли Редмонд зло зыркает на небо. Небу есть что порассказать. Дождь мечется и скулит, и Чарли с угрюмым выражением пытается его прочесть. Чарли влюбился в Синтию с первой же встречи. Когда она метнула в него свою улыбку, он был на седьмом небе.

Ебать-колотить. Почти тридцать лет назад.

Чо-чо, Чарли?

Через плечо.

Прошлое – оно нестабильное, подвижное. Оно ворочается и переделывается. Там, позади, все может перевернуться и измениться. Впервые Морис заговорил с Синтией воскресным вечером на Баррак-стрит. Тогда в воздухе разлилась великая неподвижность – церковные колокола ее не пронзали, а обрамляли. Он перешел улицу, чтобы обогнать Синтию. Обернулся и улыбнулся, а она – нет.

Не умею я улыбаться, сказал он. Да, Синтия?

Она признала, что да. Ошибкой было в принципе отвечать.

Какая-то ты серьезная для воскресенья, сказал Морис.

Он не отставал от нее по дороге вниз по холму. Спросил, не хочет ли она выпить в баре «Овал». Она сказала, что ей надо домой.

Но мы же прям вылитая пара, сказал он.