Ночной паром в Танжер

В кафе «Сентраль», на Пласа-де-ла-Конститусьон, он пил café solo[11] и ждал. Вокруг нескончаемо гудела речь пожилых андалузцев. Они комкали салфетки и бросали на кафельный пол. Старики сплевывали, кривили лица. Их кожа – миндального оттенка. Воздух посинел от сигаретного дыма, поднимавшегося медленными клубами. На старушках под зимним солнцем – шубы в пол. На их лбах были нарисованы высокие комичные изогнутые брови, из-за которых у них вечно испуганный вид. Кофе-машины тоже смеялись и плевались. Посетители пили café solo, con leche[12], кортадо и горячий шоколад, ели сахарные чуррос, длинные и закрученные. Унылый толстяк из Бирмингема опоздал всего на несколько минут. Сел напротив Мориса Хирна с видом оскорбленной морали. Его объемная мясистая туша улеглась на место с мягкой жалобой.

Дурак ты, сказал он. Если бы ты хоть немного соображал, пацан, гнал бы отсюда на всех парах. И не оглядывался, Морис. Нихрена бы не оглядывался.

Он заказал шоколад и ración[13] чуррос и ел, кусая мелко и нервно. Говорил тихо, будто за ними могли следить. Попросил ручку у официанта и вырвал из его же блокнота страничку, передал Морису. Медленно перечислил реквизиты и номер банковского счета – причем почти нараспев, словно молился. По-другому никак, сказал он. Половина денег вперед – и тогда разрешат встретиться с Каримой.

Ты бы к врачу сходил, пусть посмотрит твою тупую ирландскую башку, сказал толстяк. И ты уж не обижайся, сынок, у меня мать сама из округа Майо. Но эти люди? Эти люди исключительно неприятные. Я знаю, о чем говорю. Ты не понимаешь, с кем связался. Лучше выкинь эту бумажку. Лучше забудь, что вообще видел мою мордашку. Потому что это люди, Морис? О – пресвятый господи Иисусе – нет.

Он заплатил за кофе Мориса и крепко пожал руку, когда встал уходить.

Передумай, сказал он. Вернись домой. Живи своей жизнью. Найди хорошую работу. Наделай, блин, детишек.

Снова оставшись один, Морис следил за собой, будто со стороны. Его зрение по краям затуманилось – страх. Толпа стала реже. Испанские кафе работают по непостижимому графику. Вот все пришли; вот все опять ушли. Шубы волочились по кафельному полу. Мрачные официанты в белых рубашках подметали салфетки и окурки. Старший официант напоминал безусого Сальвадора Дали, пил коньяк и не двигался. Прямо как на похоронах; унылые андалузские лица. Морис втянул в себя последние холодные капли кофе и ушел.

На улице уже темнело; он шел в сумраке своей юности, и вокруг между собой ссорились воробьи и весело скакали по мусоркам. На Аламеда-Принсипаль он прошел под пальмами, еще украшенными рождественскими гирляндами с надписью Felicidades[14]; его возбуждали и страх, и размер барышей. Ему нравилась таинственная счастливая болтовня вечерних улиц, и он пытался выловить отдельные слова. «Ва-ле»[15], слышал он снова и снова, «ва-ле» – и звучало это с сожалением, со вздохом. В баре на Аламеде он сунул монетки в телефон на стойке и позвонил в прихожую старого дома в Сент-Люк-Кросс. Чувствовал, как она торопится вниз по ступенькам, по этой проклятой лестнице, и считал шаги – восемь, девять, десять – до мягкости ее голоса:

Вы встретились?

О, еще как встретились, блин. Господи.

Правда?

Жирный потный брамми[16]. Советовал мне ковылять домой, подальше от всего этого.

Значит, все получится? Как думаешь?

Завтра. Думаю, все будет хорошо.

Еще не поздно.

Синтия, все будет хорошо. Это же просто подряд.

Ой, Морис, но ты послушай.

Я скучаю. Очень хочу тебя увидеть.

Да, ну это все замечательно, пока не…

Все будет отлично. Я скоро вернусь. Я тебя еще слышу.

По городу неслись быстрые рыбьи лица. Несся прилив ночного трафика. Портовые огни казались праздничными, ходили по маслянистой воде. Он дошел до самого пляжа Малагета, чтобы прочистить мозги и успокоить страхи. Тут же понял, что ночью в округе Малагеты водится героин. Бурное море сдерживалось жесткими линиями. Морис сидел в темноте на песке и прислушивался к ночи, к движению; быстрому шипучему шепоту андалузских голосов.

Он рассудил, что если не уснет, то ему никак не сможет присниться отец.

⁂

Кариме было под сорок, худая и довольно красивая – в распутном смысле, и с сексуальными нечищеными зубами, которые было видно, когда она открывала рот и большими насмешливыми глотками втягивала сигаретный дым, словно тот в принципе не мог насытить горящее желание ее сахарских легких. На вдохе тонкое лицо складывалось в гримасы, на выдохе – снова разглаживалось до улыбки. Она вела маленькую стильную машину по новому пригороду на высоких холмах Малаги.

У тебя такое лицо, сказала она. Как это называется в фильмах? В сказках? У Уолта Диснея?

Что-то не уверен, что мне нравится, куда ты клонишь, сказал Морис.

Я про маленькое создание, сказала она. В лесу. Как слово?