Номер 14

Как многие правители, как все без исключения диктаторы, он был убежден, что человек безнадежно гадок, слаб и подл. Но прежде, в годы его успехов, это убеждение доставляло ему тихую, благодушную радость и очень облегчало жизнь. Теперь оно только усиливало его тоску. Все было беспросветно, все было отвратительно. «Жить еще хочется, но нет ничего в мире, для чего стоило бы жить. Да, да, в основном я был прав. Управлять можно только страхом или подкупом, демократические правители еще потому так жалко беспомощны, что почти не могут карать и почти не могут награждать. И самое удивительное, что и они, при их крошечных секретных фондах, все-таки ухитряются покупать людей... И сами они тоже все или почти все продажны, но по-иному, чем я и мои. Разве кто-нибудь из них умирает бедным человеком, хотя теперь почти все они выходят, как я, из низов? Я просто брал в казне, сколько хотел, а они играют на бирже, или в промежутке между портфелями загребают деньги как адвокаты, пользуясь престижем, который им дает их смехотворная «власть», или женятся на богатых, или получают огромные жалованья в банках, в правлениях, или просто получают «в дар» большие деньги от богатых людей, а тем — Боже избави, не за это! — жалуют титулы, дают должности, оказывают услуги... Это более незаметная форма подкупа, рассчитанная на глупость человеческого стада, но это те же «народные деньги», которыми они меня попрекали! Какие же и у меня, и у них могли быть деньги, кроме «народных»!.. Да, да, они не лучше меня», — думал он, вспоминая то, что ему из разных стран докладывали его агенты: они тщательно собирали сведения о частной жизни иностранных государственных людей, да еще многое присочиняли от себя или выдавали за факты разные темные слухи, зная, что ничто не может доставить большего удовольствия дуче. «Все богатые люди либо жулики, либо дети, внуки жуликов, а кто правнук, тот аристократ. И так всегда было, всегда. Мирабо и Дантон были мошенниками, Марат, если б не был убит, кончил бы жизнь ветеринаром в наполеоновских конюшнях, а Робеспьер стал бы префектом или министром с графской кличкой, как другие, выжившие, «герои Конвента». И те герои, которые завтра меня зарежут или повесят, — подумал он, вздрагивая, — наверное, не отдадут моего сундука государству, а их дети уже будут почтенными, законными, наследственными богачами и будут жертвовать деньги на либеральные газеты... Все, все негодяи! Чем лучше меня? Тем, что не убивают? Невелика заслуга!» — говорил он себе. Ему всегда было досадно, что в демократических государствах нет террора. В душе он знал, что его осведомители слишком часто врут, что сам он на демократические государства клевещет. Несмотря на бранные слова, у него никогда не было ненависти к демократиям, как никогда не было и ненависти к коммунизму. Знал, что принял бы любые убеждения, лишь бы они дали ему власть и славу. Он заботился и об исторической славе, заказывал биографии и в расчете на будущее, но интересовали его в особенности рецензии — то, что сейчас, при его жизни, писали люди о разных его ролях и представлениях. Из своих идейных врагов он выделял Ленина, который очень лестно отзывался о его уме и способностях, и Черчилля, который как-то назвал его великим человеком. Теперь власти больше быть не могло, а рецензии стали плохие, очень плохие. «Жизнь кончена, жалеть не стоит. А я жалею... Да, я схожу с ума... Где же и когда бывали не сумасшедшие диктаторы!..»

Капли дождя стучали по стеклу окна. Он догадывался, что дом окружен вооруженными людьми, но не видел их. «Попробовать?.. Застрелят, но все равно нет и одного шанса из ста на спасение жизни... Разве только чудо... Отсюда есть, верно, тропинки на Беллинцону?.. Нет, поздно, нет больше сил... И что же я сделал бы с ней? — подумал он, взглянув на Клару. — Нет, мне все равно! Я не такой человек, как другие. Никого не люблю, и никто не стоит любви... Может быть, так и надо было жить, как жили предки, в какой-нибудь глухой деревушке, в этой дивной, лучшей в мире стране, копать землю, иметь свой дом, свой сад... Но я не мог так жить! Если б не политика, я стал бы атаманом... Да, я тоже, как все, был лишен способности оглядываться на себя и вот теперь приобрел эту способность в свою последнюю ночь!..»

Несколько раз мысли его смешивались, становились совершенно бессмысленными. Он дремал, потом просыпался и думал, что нельзя, нельзя спать, когда осталось жить только несколько часов. «Да, вправду я схожу с ума! — думал он. — Быть может, теперь сказалась болезнь? А может быть, напротив, именно теперь мне впервые все стало совершенно ясно?.. Что же мне было делать, если я иначе жить не мог! Разве я виноват, что не родился триста или пятьсот лет тому назад? Разве я виноват, что эта дешевая мудрость, земля, дом, сад, что она для других людей, не для меня, не для Сталина, даже не для Черчилля: мы умерли бы в первый год от скуки. Да, завтра убьют такие же люди, как я, не лучше и не хуже меня, только более глупые. Завтра все кончится... А дальше что? Дальше ничего, ровно ничего...»