Нопэрапон

Словно поймав на себе взгляд молодого актера, безглазый и безухий человек перебрал струны, заставив их страстно вскрикнуть, подобно влюбленной женщине на ложе, и запел, смешно превращая строгий мотив в шалую песнь распутника:

В тенетах причин и следствийСлепцы блуждают!Мы ни к чему не привязаны,Невозмутимо сердце!…

И уж совсем вспенив мелодию пьяным куражом:

Зато в нас — надежный приютИстинной правды!Да, в нас — надежный приют

Истинной правды!

Каппа, приведший гостя к ночному костру, прыснул в кулак — и не удержался, захихикал, забулькал, давясь рисовыми клецками. Видать, очень уж любил приземистый водяник такие клецки, сваренные в листе камыша, по пять монов за связку! — что называется, в две глотки жрал… И впрямь в две глотки: Мотоеси следил украдкой, как каппа подносит к щели рта полную кружку, а в осьминожьем клюве, заменяющем каппе нос, висит наготове клецка. Глоток, довольное кряканье — и лакомство ловко заглатывается, когда ртом, а когда и просто клювом, без лишних движений.

Чешуистая кожа каппы играла бликами от костра (а говорят — огня не любят!…), меняя собственный цвет едва ли не каждую секунду — кармин, охра, голубизна стали, багрец…

Пьес про капп Мотоеси не знал, но мало ли чего он не знал?! — да и долго ли на ходу представить-сочинить: вот скользкий весельчак подпрыгивает, уперев в бока ладони с перепонками меж пальцев, вот он голосит на всю ночь:

Ведь я не мальчик с челкой,На все услуги годный. Не таков!Вы видите мой лоб?Как выбрит он?!Я сам себе главарь!Подстилкой не бывал я — и не буду…

Каппа прокашлялся и вновь потянулся за очередной порцией клецок. Но жабья лапа оказалась коротковата, и юноша подал водянику непочатую связку целиком.

Благодарности, впрочем, не дождался.

И еще: маячил в отдалении, на самой границе света и тьмы, зыбкий силуэт, стрелял глазами сторожкой оленихи, но приблизиться боялся. «Я не сержусь, О-Цую. — Больше всего на свете Мотоеси хотелось, чтобы его мысли выплеснулись наружу, достигли этой голодной прелести, несчастного, неуспокоенного создания; хотелось, а не выходило. — Я не сержусь, я понимаю… или нет: ничего я не понимаю, но гнева нет в моей душе…»

В душе перекликалась эхом гулкая пустота.

Спокойная, теплая…

«Я дома, — неожиданно явились слова. — Я дома, вокруг свои, свои на самом деле, а не велением случая… я дома…»

— Это неправда, — тихо, словно извиняясь, сказала старуха, покашливая в кулак. — Ты еще не дома. Ты еще не осознал до конца, что ты нопэрапон. Понимаешь, мальчик…

В этом «мальчик…», произнесенном вслух Хякумой Ямамбой, был аромат «саке одной ночи»: свежесть корней ириса и резкость бурлящего сусла.

Одновременно.

— Понимаю, матушка. Я все понимаю…

— Замолчи и слушай. Ты думал, мы должны разорвать тебя в клочья за убийство одной из нас? Ты неправильно думал. Когда сюда, в Сакаи, пришла весть о том, что в провинции Касуга погибла молодая нопэрапон, никто из подобных нам не удивился. «Безликие», как и «Икроглазики», часто умирают насильственной смертью, — гораздо чаще, чем каппы, тэнгу или даже Рокуро-Куби, «Сорвиголовы». Чем ближе ты к роду человеческому, тем чаще… нет, мы не удивились.

— «Икроглазики»?!

В ответ старуха наклонилась и приподняла подол; затем размотала засаленное тряпье, которым была обернута ее нога.

С жилистой, костлявой икры — и выше, по голени, меж вздутыми венами, до самого колена — на Мотоеси, моргая, смотрели глаза. Молодые, девичьи глаза с пушистыми ресницами. «Понял? — беззвучно спрашивали они. — Понял, дурачок?»

Юноша не выдержал, отвел взгляд.

— Смерть мастера масок тяжким грузом легла на ее карму. Ты послужил просто воздаянием за грех, юным и скорым на руку воздаянием. Вини себя или не вини, это не имеет никакого значения. Как не имеет значения и то, что мастер масок погиб случайно, от испуга, гибельного в его возрасте; даже необходимость прокормить детей безразлична для судьбы…

«Каких детей?» — едва не спросил Мотоеси. Но не спросил: плотно сжал губы, утопил вопрос в чашке, в хмельном молчании.

В услужливом напоминании суки-памяти:

…по нелепой иронии судьбы сверток с деньгами упал прямо в ладонь умирающей нопэрапон, и тонкие пальцы машинально согнулись, будто желая утащить с собой деньги туда, во мрак небытия.

Вместо лилового пузыря на юношу смотрело его собственное лицо,

Но подняться, ринуться прочь… нет, не получалось.

— Я… — Тонкие губы дернулись, сложились в знакомую, невозможно знакомую гримасу. — Я… я не убивала… мастер сам — сердце…

Мотоеси захрипел, страстно желая проснуться в актерской уборной и получить за это нагоняй от сурового отца.

Нет.

Кошмар длился.

— Я… в Эдо такая маска… деньги нужны были!… Деньги… де…

Кровавая струйка потянулась из уголка рта.

Нопэрапон больше не было.