Нопэрапон, или По образу и подобию

Пока отправленный с печальным известием актер добрался до Сакаи, старшего сына Будды Лицедеев успели похоронить на сельском кладбище. В итоге ехать теперь в местность Аноноцу, где наследник Будды Лицедеев обрел свой последний приют, не имело смысла.

…Бренный этот мир —Наваждение одно,Смерти тоже нет…

Голос Безумного Облака прозвучал с неожиданной властностью и твердостью.

Дзэами замер, затем осторожно, с хрустом разжал пальцы, инстинктивно вцепившиеся в плечи сына.

Медленно обернулся.

И поклонился Безумному Облаку.

– Спасибо, друг мой. Скорбь разрывает мне сердце, но твои слова возвращают старика к жизни. Ты прав: нет смерти! Есть лишь круговорот рождений. Ты вовремя напомнил мне об этой истине. Переночуй в моем доме вместе с моим сыном, а завтра мы вместе помянем Мотомаса.

Дзэами вновь повернулся к единственному оставшемуся у него сыну.

– А ты, Мотоеси, не беспокойся за меня. Я переживу и этот удар! Хотя, видит небо, уж лучше бы на месте твоего брата был я! Отцы не должны жить дольше своих сыновей…

И повторил еле слышно:

– Нет, не должны… но живут.

Завтра сменило детское имя на взрослое, став «сегодня».

Вечер ждет снаружи.

Они вчетвером: отец, Безумное Облако, Раскидай-Бубен и он, Мотоеси. Да, они сидят с четырех сторон низенького столика, время от времени поднося к губам чашки с горячим саке и почти не притрагиваясь к еде. За стенами дома тоскливо посвистывает ветер, словно тоже оплакивая бедного Мотомасу. Четыре свечи в углах комнаты. Причудливые переплетения теней. Отец время от времени начинает тихо говорить нараспев, и тогда даже ветер снаружи смолкает, прислушиваясь.

Ручьем в долине журчит голос отца. Будда Лицедеев вспоминает, бережно перебирая разноцветные листья с дерева жизни своего сына.

Чашки пустеют, и Мотоеси, как младший, наполняет их.

Отец умолкает – и тогда Раскидай-Бубен трогает струны цитры, и струны оживают, своей завораживающей и странной жизнью вторя ветру, вновь разгулявшемуся за окнами.

И опять говорит отец, обращаясь к умершему, словно старший сын здесь, сейчас, молча сидит за столом:

– Может показаться смешным так долго не мириться с тем, что молодые не обязательно умирают после стариков. Но удар столь неожидан, он почти сокрушил мой состарившийся ум и тело, слезы горя промочили мои рукава. Твой талант, мальчик мой, как будто даже превосходил талант твоего деда. Я писал для тебя все тайные наставления и секреты мастерства на нашем Пути, полагаясь на слова: «Когда нужно говорить и не говоришь, теряешь человека…» Чувства, отраженные в стихах: «Сейчас, когда тебя здесь нет, кому я покажу эти цветы сливы?» – о, сколько в них правды!

И еще:

– Ты ушел в призрачный мир. На мгновение мы стали отцом и сыном. Думалось ли, что я, высохшее дерево, задержусь в этом мире и мне суждено будет увидеть падение цветка в полном цвету?!

Нет ответа.

В голове пусто.

Только буйствует ветер.

Снаружи?

Внутри?

И вдруг:

В сердце моемВырос ад.Чувства и умОпутаны прошлым.Даже равнинный пожарНе может их сжечь.

Но с дуновеньем весныВырастут новые травы.

Безумное Облако в упор глядел на Будду Лицедеев – и тот не отвел взгляд. Потом медленно кивнул.

Жизнь продолжалась.

6

Мотоеси часто вспоминал тот скорбный вечер, возжигая свечи перед Буддой Амидой, бережно сметая пыль с двух ступеней, ведущих к статуе бодисаттвы Каннон, вдыхая витающий в храме благоговейный запах Вечности. Почему-то чаще всего воспоминания посещали юношу именно здесь, в сумраке и одиночестве. Может быть, потому, что в такие моменты над ним не довлели чужие страсти и вожделения?

Думая об этом, Мотоеси все больше склонялся к мысли, что для него в этом мире остался один путь – отшельничество. Однако теперь он был привязан к обители, к городу: в Сакаи оставался его отец, а после смерти старшего брата у юноши просто не хватало духу окончательно покинуть старика. Каждую неделю настоятель разрешал Мотоеси отлучиться на день в город – и этот день послушник неизменно проводил у своего отца.

Дзэами постепенно оправлялся от удара. Теперь он упорно работал над новым трактатом «Мусэки исси» – «Следы грез на листе бумаги», – который решил посвятить своему безвременно ушедшему сыну.

Жизнь медленно катилась мимо, времена года сменяли друг друга, Мотоеси уже привычно давил в себе рвущиеся наружу сорняки чужих порывов (зачастую не отдавая себе отчет, чужие это чувства или его собственные!). Изредка, словно пробуждаясь ото сна, он вдруг с необыкновенной ясностью ощущал, что и не живет вовсе, что уединение в горах – тоже не выход. Ведь отшельничество для него – всего лишь бегство, бегство от того, от чего убежать все равно невозможно.

Бегство от самого себя.