Нортланд

Рейнхард неожиданно ткнулся носом мне в затылок, в этом движении было нечто животное. Нос у него был холодный. Он не умел целоваться, но я вдруг подумала, что это могло бы быть поцелуем, инстинктивной попыткой выдумать что-то подобное заново.

Я была теплой и приятно пахла (по крайней мере, у меня были надежды на это, раз уж я соблюдала все правила гигиены), может этого ему было достаточно, чтобы найти меня привлекательной в физическом смысле. Он вдруг двинулся мне навстречу, и я сильнее почувствовала его. Непроизвольно я громко выдохнула, нарушая собственное решение сделать вид, что ничего не происходит. Он двигался, еще толком не понимая, чего хочет, просто оттого, что это было приятно. В этом было нечто особенно волнующее, словно мы с ним заново открывали секс.

Я не могла понять, хочу я оказаться далеко от него или нет. Я чувствовала его дыхание на своей шее, прерывистое, возбужденное. За окном кричали, славили Нортланд, но кроме этого слова я не слышала ничего, все остальное слилось в первобытный рык и пламя.

Все стало вдруг первобытным. Я сама ощущала возбуждение, постыдное, вызванное не тем, кем Рейнхарду предстоит стать, а тем, кто он есть сейчас. Я чувствовала себя влажной, грязной, и все стало туманным, словно бы я опьянела. Я и сама не поняла, когда именно начала отвечать на его движения. Мне было приятно как-то за пределами меня самой, за пределами того, что я о себе знала.

Крики за окном, возбуждение, его дыхание и ощущение его в такой близости слились для меня в единое, странное, надличностное ощущение. Я не знала, было ли что-то такое у других женщин с их подопечными. Происходящее казалось мне одновременно неестественным и притягательным. Я боялась и одновременно хотела, чтобы он завершил все это тем или иным способом.

Я не думала, что он вполне осознает, что делает, и это одновременно пугало и притягивало меня. В отсутствии разума у человека остаются инстинкты, и во мне теплился почти детский интерес, я хотела узнать, как далеко он может зайти со мной.

Я не чувствовала, что мы делаем это, он делал нечто со мной, и я что-то с собой делала. В голове бился Нортланд. Нортланд делает что-то с нами, и мы с собой что-то делаем, чтобы быть готовыми для него.

Мои сравнения из дешевого политизированного порно (каким, стоило отметить, и стала в этот момент моя жизнь), прервал Рейнхард. Он вдруг перехватил меня за живот, притянул к себе ближе, задрав на мне ночную рубашку. Даже такой иллюзорной преграды как ткань между нами не осталось. Он сильнее прижался ко мне, и я почувствовала укус — не болезненный, почти приятный. Мне стало стыдно от того, что теперь он чувствовал, какая я влажная, хотя, откровенно говоря, стыд подразумевает, что у всех участников неловкой ситуации ясное сознание. Я не могла сказать это ни о ком из нас: ни о себе, ни о нем, ни о целой стране сегодня.

Он держал меня крепко, от этого внизу живота горело и тянуло, было почти больно. Я подумала, что пожалею об этом сильно-сильно. Он был готов, и я была готова, и теперь мы чувствовали друг друга слишком хорошо, даже не было страшно, как перед операцией, когда уже подали наркоз. Тоже забавное сравнение, я надеялась, что они кончатся. Я надеялась, что мне никогда не придется думать об этических нюансах подобного поступка.

Я застонала, когда он заставил меня податься к нему, и я почувствовала его член, коснувшийся меня почти у входа. Все мое тело желало его проникновения, и Рейнхард чувствовал, что именно это принесет настоящее удовольствие, мы оба достигли высшей точки возбуждения, за которой обрыв, бездна. Он был твердый и такой горячий, мне казалось, что тело мое нуждалось в нем. Но когда я ощутила, что он войдет в меня прямо сейчас, волна страха поднялась в груди. Крики за окном стали нестерпимыми, и я почувствовала запах пламени.

— Рейнхард!

От неожиданности он ослабил хватку, и я вырвалась. Я даже не посмотрела на него, рванула в ванную так, словно от этого зависела моя жизнь, закрыла дверь. Я стянула с себя рубашку и залезла в ванную. Я не знала, сколько все это длилось. Возможно, очень недолго. Время стало пружинкой, на которую я наступила, и теперь она резко разжалась, так что секунды плясали у меня в висках. Я включила воду и взяла сигареты, оставленные Роми.

Закурив, я выпустила дым к потолку. Пульсация внизу живота постепенно стихала, словно бы поднималась к груди. И я засмеялась до невозможности громко. Весь вечер сложился для меня в сюрреалистическую картину: приезд Роми, ее теория о полой земле и поцелуи, адресованные экрану моего телевизора, и то, что меня почти поимел слабоумный, пока мои любимые, дорогие мои соотечественники шагали с факелами сквозь Хильдесхайм, опьяненный рассветом.

Слава кенигу, с днем рожденья кенига! Слава садомазохистическому конформизму слабых, слава сильным, сбежавшим из системы.

Всем слава!

Я взяла бутылку и залпом выпила оставленное Роми вино. Вкусным оно не оказалось.

Глава 4. Одномерный человек