Носферату

— У Паши, — отозвался профессор зачарованно. — Он забрал его у меня почти сразу, как только я выстрелил. А потом затащил меня в кабинет…

В этой странной фразе про «затаскивание в кабинет» мне вот уже в который раз пригрезилось что-то постановочное, театральное, но я из чувства лингвистической толерантности простил профессору нарушение стиля. В конце концов, за красивые, длинные и умные слова в этой истории отвечаю я, а не бедный, но чрезвычайно умный дядечка Муравьев. Тут мне вспомнился какой-то старый фильм про детективов, где восстанавливали картину преступления, шаг за шагом повторяя события, происходившие в вечер убийства. И я решил рискнуть. Во-первых, что мы теряли, во-вторых, на и без того ошарашенного Муравьева этот любительский спектакль должен был оказать, скорее всего, и определенное лечебное, я бы даже сказал, психотерапевтическое действие.

— Итак, — решительно заявил я, потирая руки, — восстановим картину преступления. Мы с вами, к сожалению, не можем сделать это в доме профессора Насяева. Поэтому давайте немного переставим мебель здесь. Так, чтобы все было похоже на зеленую комнату, где профессор принимал консула Раранну. Валерий Петрович, наша библиотека хоть немного похожа на нее?

Муравьев кивнул:

— Она почти такая же по размеру, чуть больше, но это скрывают книжные полки. Только там два кресла, диван вдоль стены, примыкающей к двери, и квадратный деревянный столик. А у вас три кресла, и столик круглый, стеклянный и у окна.

Я напряг свое измотанное нелегкой журналистской работой тело и немного передвинул мебель. Если мама увидит, нам с дядей Брутей здорово влетит, а если она еще и заметит, что, двигая свое кресло, я поцарапал ее обожаемый кожаный пол, — она сделает так, что я больше ничего и никогда в своей жизни не смогу сдвинуть больше чем на сантиметр, включая собственные ноги.

Когда библиотека стала похожа на насяевское жилище, я обрушился в одно из кресел и заявил:

— Теперь представьте, что я — Павел Александрович Насяев. — Я скроил лакейского вида физиономию и заискивающе улыбнулся. Видимо, получилось похоже, потому что дядя Брутя хмыкнул в усы и сразу прокашлялся, скрывая свою бестактность. Моей бестактности скрыть не могло ничто. — Где я нахожусь в тот момент, когда вы выбегаете из кабинета?

— Он, то есть… вы сидите в кресле, только не в этом, а вот в том, справа. — Муравьев ткнул пальцем в ту сторону, куда мне предстояло переместиться. Я пересел.

— А консул? — поинтересовался я со своего нового места. — Дядя Брутя, ты ведь побудешь консулом? Естественно, без вытекающих…

Последние слова я произнес тихо, и Муравьев не расслышал их или сделал вид, что не расслышал, а дядя Брутя, погрозив мне пальцем, вышел на середину комнаты. Муравьев взял его за рукав и подвинул влево, так что он немного загородил для меня дверь.

— Консул стоял вот так. Он, кажется, был немного выше вашего дяди, но он пружинил на щупальцах, и я могу ошибаться.

— Как вы стреляли?

Муравьев закрыл глаза, поднял руку с отогнутыми большим и указательным пальцами так, что указательный, который должен был изображать ствол, был направлен куда-то чуть повыше дядиного пупка. И изобразил выстрел.

— Как он упал? — спросил я, а дядя Брутя подобрал полы пиджака, готовясь к падению. Но Муравьев покачал головой:

— Я не помню. Паша вскочил и вытолкал меня обратно в кабинет.

— Вы стреляли один раз?

— Да, — ответил он сразу, — я стрелял только один раз, но я слышал, как консул упал. Я его застрелил.

В его голосе вновь послышались панические нотки. Мне стало даже как-то не по себе. И немного досадно на профессора за то, что этот с виду крепкий Святогор-богатырь то и дело впадал в истерику, наподобие карамзинского Эраста рвал волоса и вообще вел себя несколько не по-мужски, что мне, как настоящему российскому мачо, было несколько неприятно.

— Понятно, — отозвался я, хотя яснее ситуация не стала. — Спасибо, профессор, вы мужественный человек. Мы приложим все усилия, чтобы помочь вам. Если понадобится ваша помощь, как мы можем связаться?

— Позвоните мне, — сказал он, пощипывая левую бровь. Потом достал из кармана вечную профессорскую ручку, подошел к столику, на котором громоздилась кипа газет, и накорябал на верхней газете восемь крупных отчетливых цифр. Так пишут очень откровенные и честные люди, почему-то подумалось мне, но его студенты наверняка дохнут от скуки, пока он записывает в зачетку название предмета и медленно выводит прописью оценку. Надеюсь, у профессора хватает сострадания к ближнему, и он сокращает слово «удовлетворительно» до двух букв.

Он спрятал ручку и направился к выходу. Однако, уже почти закрыв дверь, обернулся и тихо попросил:

— Если к телефону подойду не я, представьтесь профессором Якушевым.

* * *