Ностальгия

Пышное великолепие Ленинграда, чуждое точности и четкости, хаотически раскинулось под бескрайним небом. Ленинград идеально гармонирует с неохватными просторами. Градостроители инстинктивно обходились с пространством запанибрата. Так мне показалось, во всяком случае. Такие широкие улицы, и площади — такое множество площадей! — и полукружия, и колонны; архитектура казалась подчеркнуто, нарочито барочной — словно того ради, чтобы загрузить пустоту. Приземистый и широкий, силуэт города еще больше усиливал это ощущение. Даже под землей, в нарядном метро, эта небрежная избыточность пространства бросалась в глаза, как на супрематических картинах Малевича, или в нумерации страниц какого-нибудь русского романа, или в автобиографии Герцена.

И — ни тебе зеленого листика, ни даже травинки — в том числе и в парках. Однако ж парки мне запомнились. Я их и теперь нередко вспоминаю. Деревья стояли голые, на лавочках отдыхали пары с колясками, а землю сковал лед — лед, лед повсюду, серый, с разводами, точно разлившаяся под деревьями река. По парку тут и там бродили люди: фигуры в темных пальто. Эти странные оледенелые парки — одна из ленинградских красот. По силе драматического эффекта с этим городом не сравнится ни один другой на моей памяти.

Должен сказать вам, что русские в большинстве своем оказались приветливы и любезны, за исключением разве что чиновника в аэропорту да охраны перед общественными зданиями. Однако ж мне нередко приходилось наблюдать и крестьянское упрямство, и что-то вроде угрюмой иррациональности. Например, у должностных лиц за стойками, у официантов в ресторанах и у некоторых таксистов. Другие путешественники тоже на это жалуются. Многих такие вещи бесят.

Как в любой чужой стране, первое, что поражает, — это лица местных. На протяжении нескольких дней их рассматриваешь с живым любопытством, как и окна зданий (все — с двойными рамами, для зашиты от холода). Я ловил себя на том, что пристально разглядываю прохожих: тундрообразные мужские прически, скулы, глазницы, бледную кожу. В окружении таких лиц я особенно проникался своим туристическим статусом. То есть на улицах я остро ощущал свою «чужеродность». явную разобщенность с теми, кто стоял рядом. Более того, сами местные словно бы не замечали ни меня, ни группы в целом. Мы просто не существовали. Помню, в переполненном автобусе я осознал это со всей отчетливостью.

«Интурист» приставил к нам гида, девушку-студентку Наташу. Тоненькая, хрупкая; волосы стянуты в пучок; какая-то неорганизованная. Наташа была задумчива и немного печальна. Говорила, неизменно поджав губки. Мать ее некогда была балериной. Когда пришло время расставаться, мы искренне о том жалели. (Профессор французского вручил ей подарок от имени всей группы.)

— Наташа, — настойчиво гнусавила в нос фотохудожница-«синий чулок». — Наташа, а что это такое? Нет, Наташа, нет; вон там.

Не приходится сомневаться, что в чужой стране наши наблюдательность и способность удивляться резко обостряются. В России мне все казалось, что, куда бы я ни пошел, мой «опыт» обогащается на глазах. Думается, в отношении России это и впрямь справедливо. Мне так кажется. Так вот, и говорю я однажды учителю-американцу…

Мне бросилось в глаза, что пары повышенно склонны держаться за руки: мужья и жены, а порою и просто друзья. Кто-то из моих согруппников списал это на привычку или на следствие холодов. Я так не думаю. Я разослал тонны и тонны открыток, демонстрируя друзьям («Уважаемый товарищ!»), что я-то в России побывал, а они — нет. Особенно хороша была цветная фотография принадлежавшего Ленину синего «роллс-ройса» — серебряного призрака в одном из московских музеев. К его передним колесам прикрепили лыжи, а элегантные задние колеса заменил гусеничный трак — гротескный, но, вне всякого сомнения, практичный.

К тому, чтобы посетить Советский Союз, есть немало оснований. Темноволосый смешливый бразилец (из нашей группы; я про него забыл) мечтал поглядеть на коммунизм своими глазами. Увиденное его не особенно впечатлило. Сдается мне, мы все хотели «посмотреть на коммунизм», на коммунистическую страну. Вот вам пожалуйста, вполне весомый довод. Перед громадным детским магазином высокий англичанин подтолкнул меня локтем. «Знаете, что это за здание — вон то, рядом? Это Лубянка». И он многозначительно покивал. Рядом с магазином игрушек: что за ирония! Но в пользу России говорят и другие причины. Профессор французского интересовался собраниями картин и древнерусской архитектурой. «Мой муж, — рассказывала его супруга, — столько всего знает о Мане!»[140] Он все просил показать ему деревянную церковь. Мне говорили, церкви здесь называются словом «Покров», то есть «покрывало» или «зашита». Наверное, опять преподаватель из университета Сент-Эндрюз нас просветил. Он переводил наши вопросы на русский, а в такси усаживался на переднее сиденье рядом с водителем и наслаждался беседой.