Нова. Да, и Гоморра

— И больше не будет больно?

— Да. Постарайся расслабиться.

У шлюза Римкин обернулся к одной из раздутых белых фигур и со слезами в голосе проговорил:

— Я… я правда не марсианин?

Две белые руки похлопали его по плечам скафандра.

— Вы Джордж Артур Римкин, доцент семантики в Университете международной астрономической лиги, блестящий ученый, которому в последнее время пришлось пережить большой стресс.

Римкин еще раз посмотрел на прекрасные ущелья и долины, на очертания, которые могли быть дюнами, а могли быть величавыми зданиями марсианского города на Большом хребте… И он снова заплакал.

— Так больно, — тихо сказал он. — Как же мне понять?

Нью-ЙоркМай 1968 г.

Время как спираль из полудрагоценных камней

(Перевод Г. Корчагина)

Наложите на столетие оси координат. Выделите квадрант — для меня. Третий, если вас не затруднит. Я родился в пятидесятом, ныне — семьдесят пятый.

В шестнадцать меня выпустили из сиротского приюта. Пока я под именем, которым меня там наградили (Гарольд Клэнси Эверет; подумать только, какую уйму кличек пришлось сменить с тех пор! но не беспокойтесь, вы узнаете меня под любой личиной), таскался по холмам восточного Вермонта, в моей голове созрело судьбоносное решение.

В те дни я вкалывал на молочной ферме Папаши Майклза. Если бы не «Свидетельство о государственном попечительстве», с которым меня спровадили за порог приюта, не видать бы мне этой работы как своих ушей. А заключалась она в том, что мы с Папашей Майклзом ухаживали за тринадцатью тысячами тремястами шестьюдесятью двумя пегими коровами гернзейской породы, мирно дремавшими в стальных гробах. По прозрачным пластмассовым шлангам (ужасно жестким и своенравным в неловких мальчишеских руках) в пищевод наших питомиц поступал розовый питательно-наркотический раствор, а электрические импульсы вызывали сокращение мускулов, отчего коровы доились, не просыпаясь, и молоко струилось в нержавеющие баки.

Так вот, Решение с большой буквы я принял в середине дня, после трех часов изнурительного физического труда, когда стоял в чистом поле, точь-в-точь «Человек с мотыгой»,[38] взирающий сквозь пелену усталости на машинную цивилизацию Вселенной. Мне пришло в голову, что на Земле, Марсе и Внешних Спутниках, где полным-полно народу и всякой всячины, наверняка найдется кое-что и для меня. Нечто большее, чем я имею здесь. И я решил добраться до этого нечто.

С этой целью я спер у Папаши Майклза две кредитные карточки, прихватил бутыль дрянного виски, который старый чудак гнал собственноручно, забрался в одну из его вертушек и был таков. Вам случалось в нетрезвом виде сажать на крышу «ПанАм билдинг» краденый вертолет?

Суд, тюрьма и еще несколько серьезных встрясок основательно пополнили копилку опыта. Но знайте, милые мои:[39] тогда на молочной ферме у меня были лучшие три часа в жизни. С того дня минуло почти десять лет, и уже никто не называл меня Гарольдом Клэнси Эверетом…

Гарри Кюлафруа Эклз (рыжеволосый, слегка рассеянный, рост шесть футов два дюйма) широким шагом выходит из багажного отделения космопорта. В руке у него брифкейс с вещами, которые ему не принадлежат.

Семенящий рядом Бизнесмен частит:

— Ох уж эта молодежь! Говорю тебе, возвращайся на Беллону. Согласись: история с малюткой-блондинкой — еще не причина хандрить и носиться с планеты на планету… и уж тем паче бросать работу.

Гарри останавливается, на губах печальная улыбка.

— Видишь ли…

— Я, конечно, не спорю, у вас, юных, свои заботы, которых нам, старикам, не понять, но должно же быть чувство ответственности… — Бизнесмен замечает, что Гарри остановился возле двери с надписью «М». — А, ну ладно. — Он смущенно улыбается. — Рад был с тобой познакомиться, Гарри. В этих скучных полетах всегда приятно потолковать с интересным человеком. Будь здоров.

Гарри исчезает за дверью, а через десять минут появляется Гармони К. Эвентайд, рост шесть футов ровно (лопнул фальшивый каблук, поэтому пришлось оторвать оба и похоронить под ворохом использованных бумажных полотенец), волосы каштановые (о чем не знает даже мой парикмахер). Он такой щеголеватый, такой современный; он с таким вкусом одевается во все самое безвкусное, что Бизнесмен уже не рискнул бы завести с ним разговор. Он садится в маршрутный вертолет и летит до «ПанАм», спрыгивает на крышу (да-да, ту самую), выходит уже из здания Центрального вокзала Нью-Йорка и шагает по Сорок второй улице к Одиннадцатой авеню, неся брифкейс с вещами, которые ему не принадлежат.

Вечер уже выгравирован по серебру дня.