Нова Проспект (СИ)

Незнакомые голоса. Извращенный театр — наблюдать за ним, не показывая лиц.

— Something Shakespearean about it indeed. And the girl called herself the daughter of an emperor. Talking about superiority complex. (И правда, что-то в этом есть от Шекспира. А девочка назвалась дочерью императора. У них у всех явно мания величия), — дворянка продолжала говорить на причудливом языке, прохаживаясь вдоль комнаты со скрещенными на груди руками.

Эредин тщетно пытался опознать структуру заклинания, завладевшего телом — но не мог найти ни одного магического потока, который формировал бы его. Как это возможно?

— Откуда ты пришел? Что тебе нужно в нашем мире? — это не лицо, а маска. Не эмоции, а их имитация.

«Теперь, — подумал Эредин, — я не покину этот мир, пока от него не останется выжженная пустыня». Ненависть — единственное чувство, которому неискренность не грозит.

— Что с моими всадниками?

— Они долго не проживут, если ты не сменишь тон. Тебе не жалко подданных, Ауберон? — невидимые наблюдатели ответили смехом на иронию в ее голосе.

Почему она назвала его Аубероном?.. Их разведчики не доложили, что на Тир на Лиа сменилась власть?.. Железная демоница улыбнулась этой странной шутке. Должно быть, фамильяр. Они всегда заискивают перед призывателями.

— Откуда мне знать, что они еще живы?

— Ниоткуда. Скажи, король, — она склонилась над ним, зашелестев расшитым кружевным воротником, — зачем ты искал девчонку?

— The real question is: why was Sarif looking for her? (Что гораздо интереснее, зачем ее искал Шариф?)

Старшая Кровь ценнее золота — эти твари уже жадно потирают руки в надежде получить ее. Сможет ли это сыграть ему на руку?

— Она и вам понадобилась?

Дворянка поморщилась, от чего стала похожа на какого-то хищного зверя. В этой женщине не было ничего женского — только отстраненная, холодная жесткость.

— Я бы сказала, как называют в нашем мире тех, кто отвечает вопросом на вопрос. Но лучше покажу, что с ними делают, — уголки губ дворянки растянулись в разные стороны, как будто кто-то дернул за веревочки.

То, что почувствовал Эредин сразу после этой фразы, перевернуло само представление о боли. Словно все страдания, что ему доводилось испытать за всю жизнь: ожоги от огненных шаров, сломанные кости, колотые раны — он ощутил единовременно. Это была не боль. Это была ее квинтэссенция.

Любая цивилизация, какой бы развитой она ни казалась, располагает средствами пыток, а также хорошо продуманной системой оправдания их применения. Эредин знал это лучше других.

Он не помнил, вырвался ли из него крик — агония выдернула его из реальности, лишив ясности рассудка. Помнил только тени на стенах, очертания лиц, наблюдавших за ним. Смотреть было не на что — боль, ставшая эпицентром существования, отражалась разве что в глазах.

Это неестественно. Боль должна вызываться чем-то… Огнем. Клинком. Кулаком… Магией… Но боль сама по себе? Концентрированная, поглощающая сознание, уничтожающая все остальные эмоции? Народ, который придумал такие пытки, не достоин жизни.

Эредин должен был потерять сознание, но что-то держало его, не давало ему провалиться в забытье. Он знал, чего они ожидают. Мольб. Стоит ему сказать одно слово, и это закончится. Он сжал челюсти так сильно, что десны кровоточили.

Его учили, как спастись от боли. Одна вещь на свете одурманивает сильнее, чем наслаждение — боль. Этим дурманом можно пользоваться, в эти кошмары можно сбежать. В параллельный мир в сознании, в мир, где… Эльтара. Белое… белое платье… в крови…. Длинные светлые волосы. Образы распадались в голове на осколки. Он должен выжить. Он нужен народу… Должен…

— Half an hour already, is it? (Полчаса уже прошло, нет?)

— Truly remarkable. (Достойно восхищения).

Эредин не различал интонаций, с которыми говорили тени — все слилось воедино.

Бж-ж-ж-ж. Боль. Бж-ж-ж-ж. Боль. Худшая из пыток — вечное повторение. Один и тот же звук. Одна и та же боль.

— Remarkable it may be, but I don’t have time for this, (Достойно или нет, у меня нет на это времени) — раздраженно бросила дворянка.

Он остался наедине с безмолвным демоном. В ее взгляде не было ни ненависти, ни жалости. В нем не было ровным счетом ничего. Зеленые глаза, подчеркнутые макияжем, как у эльфок — но то, что должно было подчеркивать красоту, на ней выглядело боевым окрасом. Она дотронулась до ушей, потрогала острые кончики. Отодвинула верхнюю губу.

Король Дикой Охоты низведен до коня, которому смотрит в зубы придирчивый торговец. Эредин не мог даже отвернуться, и вместо этого представлял, как он отрубит этой потерявшей всякий страх твари руки. Она заметила отвращение, и в ее глазах появился нехороший металлический блеск.

Он продержался достаточно долго, чтобы терпение тюремщицы начало иссякать. А когда терпение тюремщиков иссякает, они становятся более изобретательными. Более искусными. Эредин спросил их о всадниках — и этим совершил ошибку.