Новая Инквизиция

Уже был притащен на Городище, на царев суд владыка Пимен – и подвергнут глумлению, и повенчан с кобылой, и отправлен на той кобыле, лицом к хвосту, на Москву – в срамном платье и с волынкой в руках. Уже вывезли все сокровища архиепископского двора и Софии. Уже разгромили летучие отряды опричников новгородские «пригороды» – Ладогу и Корелу, Орешек и Ивангород.

А кровавая свистопляска все продолжалась.

Потому что группа людей, одетых в черное, не закончила в Детинце свое дело.

Никто не обращал внимания на них, долбящих мерзлую землю у основания башни – уже третьей башни Детинца. Копали тогда в Новгороде повсюду – жители, не выдержав пыток огнем, выдавали зарытые богатства – покупали легкую смерть. Но не богатств искали в Детинце инквизиторы…

…В старые века, при языческой старине, исполнялся давно забытый обычай. В основание возводимой крепости укладывали ритуально убитого ребенка и называли крепость Детинцем. Скакали сквозь ночь всадники с наказом – схватить на рассвете первое дитя, попавшееся навстречу. Основателям Новгорода не повезло. Им попался не тот ребенок…

…Докопались ночью, в неверном факельном свете. «Цверг…» – выдохнул Ондрей Бахметьев, младший служка Святой Расправы, увидев, что они раскопали.

Цверг.

Так звали ночных карликов, бродящих по дорогам и принимающих вид детей для кровавых своих дел. Русского слова Ондрей и не вспомнил[8]. Много веков назад, во времена еще Яня Вышатича кровавые отродья были изничтожены и сама память о них стерлась. В раскопе лежал последний цверг на земле.

На ребенка он уже не был похож. И не казался трупом, умерщвленным семь веков назад. Уродливое тельце шевелилось, грудь поднималась и опускалась. Отросшие волосы и борода спутанным шерстистым комом закрывали голову и лицо. От зазубренных Дыевых ножей, пробивших конечности и грудь карлы, ржа не оставила почти ничего. Цверг был близок к освобождению.

Ондрей сделал шаг назад, сулица с высеребренным железком бессильно опустилась. Он знал, что они ищут, знал, но… Другие тоже стояли неподвижно. Оцепенело.

Отодвинув Ондрея, Гаврила Ртищев лихо спрыгнул в яму – этот не боялся ни бога, ни черта. «Н-ну, помолясь!» – с размаху воткнул сулицу правильным первым ударом – в печень. Карлик захрипел – утробно. Сбросив наваждение, остальные потянулись следом…

…А царь, прискучив многонедельным судилищем, нашел новую забаву. В Волхове топили людоедов. Опричные отряды перекрыли подвоз продуктов к Посаду и выгребли все запасы. Изголодавшиеся новгородцы ели ворон и кошек. И – друг друга. Люди Малюты царевым приказом выискивали скрытых тенятников среди заподозренных в пожирании людского мяса – связав, швыряли всех с моста в реку. К нетонущим подплывали на лодках, разбивали железными ломами головы. С утонувших подозрения снимались. Государь наблюдал за действом – равнодушно. Неприметный человечек в черном проскользнул к царю сквозь толпу присных, шепнул несколько слов на ухо: дело сделано…

Наутро опричное войско уходило из Новгорода. С ересями и мятежами было покончено. Залитая кровью земля стала чиста.

Глава седьмая

Дверь хрустнула, как пальцы скрипача под прикладом. Чуть позже хрустнула черепушка. Я переступил упавшее тело, шагнул в комнату. Вещунья не спала. Сидела за столиком из отполированного камня и молча смотрела на меня.

А я вот к вам. Не ждали?

Ворон переступал по широченному подоконнику и поглядывал на меня крайне недружелюбно. Ворон, вопреки мнениям далеких от орнитологии граждан, отнюдь не самец вороны. Совсем другая птица. Хотя и родственная вороне – примерно как шакалу родственен волк.

Де Лануа тоже смотрела на меня не то волком, не то вороном. В самом деле, время для визитов как-то не очень… И вид визитера, в смысле меня, оставлял желать лучшего. Манеры, кстати, тоже – здоровенный жлоб-охранник, обретавшийся у колдуньи в передней, остался жить – но лежал грудой обмякших мышц и будет лежать так долго…

Прорицательница медленно отступила в дальний угол будуара. Но, что характерно, не задала ни одного глупого вопроса: кто вы такой, да что вам надо, да по какому праву…

Знает кошка, чье мясо съела.

– Где кассеты? – спросил я в лоб.

Если бы змеи умели артикулировать свое шипение, у них наверняка получилось бы что-то вроде ответа ясновидящей:

– Трупам ни к чему кассеты! Ты труп, труп, труп… Вставший из земли – в землю ляжешь, прахом вскормленный – прахом обратишься, тенью рожденный – с лучом солнца рассыплешься…

Простреленная грудь тупо ныла, хотелось упасть и ничего не делать, но насчет трупа мадам слегка переборщила.

– Кончай мракобесие насаждать, старая рухлядь. Я нынче не в настроении… Отдай кассеты – и я уйду. Даже не буду спрашивать, зачем ты замочила моего друга Фагота. Мне не интересно.

Длинная тирада меня утомила. Я шлепнулся на обтянутый ярким шелком табурет, втайне надеясь, что насквозь мокрые джинсы испортят обивку… Мне действительно не интересно, как и зачем она отравила Фагота. И я действительно уйду. Убью ее и уйду. Но сначала – кассеты…