Новая критика. Контексты и смыслы российской поп-музыки

Вскоре «Птюч» начал печатать тексты о наркотической грамотности, что ознаменовало переход журнала к более радикальным и почти что политическим действиям, более близким к наследию новых левых. Этому поспособствовало начавшееся в 1996 году ужесточение наркополитики. Если в первой половине 1990-х живой интерес органов охраны правопорядка могла вызвать разве что маковая соломка[293], то к 1996 году под угрозой оказались и любители стимулирующих «клубных» наркотиков[294]. Небольшая доза кокаина в кармане могла обеспечить рейверу долгий тюремный срок. Эти обстоятельства вынудили не идеализирующего наркотики редактора журнала выступить за более гуманную государственную наркополитику[295].

Материалы о наркотиках в «Птюче» можно условно разделить на две категории: утопические (наподобие все тех же текстов Хаксли, Лири и Берроуза) и информационные. В последних позиция «Птюча» относительно наркотиков выражается наиболее эксплицитно — и по сути отрицает необходимость какого-либо вмешательство государства в наркополитику[296]

. И все же в этом вопросе «Птюч» продвигал куда более осознанный подход. С третьего номера в журнале выходила рубрика DRUGS, где всегда оговаривали проблемные аспекты употребления.

Другим важным аспектом стала социальная активность «Птюча» в борьбе с ужесточением наркополитики. Она началась с публикации в шестом номере интервью с председателем комитета по контролю за наркотиками при Минздраве Эдуардом Бабаяном[297], вышедшего под заголовком «Таблетка ЛСД — это страшно». Материал показывает вопиющую безграмотность и алармизм российских чиновников по отношению к наркотическим веществам. Авторы даже не спорят с Бабаяном, а просто слушают его фантастические истории про то, как, смочив палец в кислоте, можно погибнуть от начавшихся галлюцинаций, и подчеркивают наиболее забавные места в тексте.

В момент, когда радикализация наркополитики стала очевидной, материалы «Птюча» приобрели более серьезный тон. Вышедшая в седьмом номере статья «Героин и все-все-все» подробно обсуждает политику harm reduction в Швейцарии, где наркопотребитель должен получать контролируемую дозу, а не отправляться в тюрьму[298]. Авторы несколько раз консультируются с юристами на тему допустимых для хранения объемов веществ[299] и выступают за увеличение числа наркологических больниц вместо ужесточения уголовных наказаний[300]

. Однако в конечном счете им приходится признать поражение. В восемнадцатом выпуске выходит большой текст про кетаминовую терапию, где снова заходит речь о расширении сознания с явными ссылками на Лири и Хаксли и нет почти никакой связи с российской действительностью[301]. А со следующего выпуска рубрика DRUGS закрывается.

3.3. Освоение киберпространства

И гендерная, и психоделическая утопии были для «Птюча» всего лишь побочными проектами на фоне наиболее распространенной в 1990-е идеи побега от реальности в киберпространство. Эта идея была напрямую связана с коммуналистами 1960-х, многие из которых верили не только в наркотическую, но и в кибернетическую утопию. Среди них можно вспомнить автора текстов Grateful Dead Джона Перри Барлоу, написавшего «Декларацию независимости киберпространства»[302] или Тимоти Лири, в 1980-е активно занимавшегося продвижением компании Autodesk и других компьютерных технологий[303]

.

Некоторые теоретики решили пойти еще дальше и объединить свой интерес к новым технологиям и рейву. Для этого они использовали типичную для неокибернетических текстов Лири идею о структуре мира, состоящего из танцующих частиц[304]. Теоретик Теренс Маккена[305], которого иногда называли Тимоти Лири 90-х, продолжил развивать эту идею, предложив рассматривать рейв и современные технологии как практики со схожей функцией, потенциально ведущие к «освобождению» от социальных конвенций[306].

Теории Маккены, в свою очередь, оказали влияние на журналиста Марка Хейли, ставшего своеобразным идеологом промоутерской группы Toon Town из Сан Франциско[307]

. Колонки Хейли регулярно печатались в журналах The Face и Mondo 2000[308], на которые в значительной степени ориентировалась редакция «Птюча» при создании собственных текстов[309]. Кроме того, сама мода на рейв пришла в Россию одновременно с модой на киберпанк и неокибернетику[310]. Совокупность этих факторов поспособствовала тому, что российская рейв-культура выделялась на фоне европейских своей технологичностью, а понятия «рейверы» и «кибер-панки» зачастую приобретали синонимичный характер[311].