Новеллы

В кухне тем временем ничего не изменилось. Там все еще застыли в оцепенении шесть человек, они были неподвижны, быть может, еще неподвижнее, чем прежде, опутанные, скованные нитями ожидания. Они не спали и не бодрствовали, они не гнали, как долго уже так сидят. Только мальчик забылся сном. С плеч Ханны соскользнуло одеяло, но она не мерзла. Один раз она повторила в тишину: «Надо переждать», — но, казалось, никто ее не услышал. И, однако, все они напряженно вслушивались — вслушивались в пустоту, вслушивались в голоса, доносившиеся снаружи. И когда в ушах Ханны в который раз прозвучало: «Прорыв снизу», — и она не смогла уловить смысла этих слов — бессмысленные слова, бессмысленные звуки, — она вдруг прислушалась, не эти ли самые слова выкрикивают и за окном. Из водопроводного крана мерно капала вода. Ни один из шести не пошевелился. Возможно, остальные тоже слышали эти слова, весть о прорыве, ведь несмотря на социальные перегородки, на изолированность и разобщенность, все они сделались единым целым, не способные вырваться из магического круга, в который были заключены, скованные единой цепью, звеньями которой были они сами и которую уже нельзя было прорвать без тяжкого ущерба. И эта магия, общее состояние транса и объясняет то, что в ушах Ханны все отчетливее звучат слова о прорыве — так отчетливо, как она никогда нс могла бы уловить их реальным физическим слухом; этот зов донесла до нее сила совместного вслушивания, он приплыл на волнах этой силы — силы, которая была бессильна, была всего лишь бессильным желанием воспринять и услышать, но дошедший зов был очень силен, голос звучал все мощнее, он был как ветер, что бушевал снаружи. В саду заскулила собака, тявкнула несколько раз. Собака умолкает, и Ханна вновь, еще отчетливее, чем прежде, слышит голос. Он зовет ее, он повелевает: она приподнимается, встает, остальные этого, как видно, не замечают — даже и тогда, когда она открывает дверь и выходит из кухни. Она идет босая, по не отдает себе в этом отчета. Босые ноги ступают по бетону, прежде то был коридор, они спускаются по каменным ступеням, ступают по линолеуму, прежде то был кабинет, ступают по паркету и по коврам, прежде то был холл, ступают по сухой плетеной циновке, по осколкам черепицы и по гравию садовой дорожки. Она шла — можно сказать, шагала — строго по-прямой, и в этом неудержимом продвижении вперед только ступни ее знали дорогу, а глаза — цель, и едва она выходит из дверей, как она уже видит ее — видит цель! В конце длинной — предлинной, замощенной гравием дорожки, в конце длинного-предлинного мостика, одной ногой перемахнув через ограду, грабитель-мужчина уцепился за перила моста, мужчина в серой арестантской одежде, бесформенная серая глыба, он там повис и не двигается. С протянутыми вперед руками она ступает па мост, одеяло спадает с ее плеч, ночная сорочка развевается па ветру, она идет прямо на этого застывшего, неподвижного человека. Но тут, то ли потому, что люди в кухне заметили ее отсутствие, то ли потому, что их потянула сковывавшая всех незримая цепь, — следом за ней вдруг появляется садовник, появляется служанка, появляется кухарка, появляется жена садовника, и все они зовут хозяйку, хотя и слабыми, сдавленными голосами.

Возможно, именно странность этой процессии, возглавляемой белой женщиной в призрачных развевающихся одеждах, так ужаснула и парализовала грабителя, что он едва смог убрать уже занесенную ногу. Очутившись снаружи, он еще некоторое время пялил глаза на эту таинственную фигуру, а затем бросился бежать и пропал во тьме.

Ханна между тем продолжала свой путь; оказавшись у ограды, она протянула руку между прутьями, как через оконную решетку, будто хотела махнуть уходящему, подать ему какой-то знак. Над городом стояло зарево, но взрывы смолкли и волшебные чары со всех спали. Даже ветер понемногу утих. Впадая в забытье, она рухнула у решетки, и садовник с кухаркой перенесли ее в дом, где ей постелили постель в чуланчике возле кухни.

(В этом чуланчике возле кухни Ханна Вендлинг умерла на следующий день от тяжелого гриппа, перешедшего в воспаление легких.)

Ополченец Гёдике

© Перевод И. Стребловой

Когда погребенного в окопе Людвига Гёдике, каменщика и солдата ландвера, отрыли из-под завала, его отверстый для крика рот был набит землей, лицо посинело до черноты, а пульс не прослушивался. Если бы два санитара, у которых он оказался па руках, не поспорили об заклад насчет его жизни и смерти, его бы просто похоронили, да и вся недолга. Однако ему суждено было вернуться на белый свет, где светит ясное солнышко, и все это благодаря закладу в десять сигарет, который должен был достаться тому, кто выиграет пари.