Новеллы

В военной форме тощий и сутулый доктор со своим пенсне и светлой бородкой клинышком выглядел довольно-таки нелепо. Они помолчали.

Дорога вела вниз. Одноэтажные домики, построенные недавно здесь, перед городскими воротами, вытянулись цепочкой и дышали покоем. Во всех палисадниках росли жалкие овощи.

Ярецки сказал:

— Невелико удовольствие жить, вдыхая весь год запах дегтя.

Флуршюц сказал:

— Я был в Румынии и в Польше был. И, знаете ли, повсюду от домов веет таким же покоем-.. Одинаковые таблички и вывески: «Слесарь», «Каменщик» и прочее… А на позиции под Армантьером мы нашли под балками вывеску: «Tailleur pour dames»[11]… Может быть, это и пошловато звучит, но я скажу все-таки, что именно там мне по-настоящему открылось все нынешнее безумие.

Ярецки сказал:

— Теперь, с одной рукой, я, пожалуй, мог бы сунуться на какой-нибудь военный завод инженером.

— Это вам больше понравилось бы, чем АЭГ?

— Да нет, мне теперь вообще ничего не может нравиться. Я еще, чего доброго, опять туда попрошусь. Гранаты можно и одной рукой бросать… Помогите сигаретку зажечь.

— Что вы сегодня пили, Ярецки?

— Я? Да так, пустяки! Я берег себя для бутылок, к которым вас сейчас приведу.

— Так как же обстоит дело с АЭГ?

Ярецки рассмеялся:

— Если говорить начистоту, это была сентиментальная попытка вернуться в гражданскую жизнь, присмотреть себе карьеру, не охотиться больше за бабами, жениться… Но в такое вы верите не больше моего.

— Почему это я в такое не верю?

В ответ Ярецки проскандировал, отбивая такт горящей сигаретой:

— Потому что — война — никогда — не — кончится! Сколько раз еще мне это вам повторять?

— Ну что же, это тоже решение вопроса, — сказал Флуршюц.

— Это единственно возможное решение.

Они достигли городских ворот. Ярецки поставил ногу на каменную тумбу, вытащил из кармана перчатки и, прикусив торчащую в углу рта сигарету, стряхнул ими дорожную пыль с ботинок. Затем пригладил свои темные усы, и сквозь прохладную арку городских ворот они вышли на тихую узкую улочку.

Майор Куленбек и доктор Кесссль оперировали раненых. Обычно Куленбек пе привлекал к операциям Кесселя, который, хотя и принадлежал к вспомогательному врачебному персоналу лазарета, был перегружен лечением гражданских лиц и пациентов, присылаемых больничной кассой; но теперь, когда наступление на фронте поставило им новую партию кровавого товара, другого выхода не было. Хорошо еще, что все это были не очень тяжелые случаи. Пли, вернее, такие, которые считались не очень тяжелыми.

И так как Куленбек и Кессель были истинными врачами, то они говорили об этих случаях, сидя после операции в кабинете Куленбека. Здесь оказался и Флуршюц.

— Жаль, что вас сегодня не было с нами, Флуршюц, — сказал Куленбек, — вам бы определенно понравилось. Только и доучиваешься все время. Просто грандиозно!.. Если бы мы там одного не прооперировали, он бы так никогда и не отделался от своей хвори… — Куленбек засмеялся. — А теперь он уже через шесть недель сможет снова под пули пойти.

Кессель сказал:

— Я только хотел бы, чтобы нашим бедным пациентам от больничной кассы жилось бы так же хорошо, как здешним.

Куленбек спросил:

— Вы знаете историю преступника, который подавился рыбьей костью? Этому человеку сделали операцию, чтобы его можно было па следующее утро повесить. Таково уж наше ремесло.

Флуршюц сказал:

— Если бы все врачи воюющих сторон забастовали, войне скоро пришел бы конец.

— Ну что ж. Флуршюц, начинайте забастовку!

Флуршюц добавил:

— Все дело в том, что мы тут рассиживаемся и беседуем о более или менее интересных случаях, ни о чем ином не думая… У нас вообще нет времени думать о чем-то ином… И так повсюду. Людей пожирает то, что они делают… Прямо-таки пожирает.

Доктор Кессель вздохнул:

— О господи, мне пятьдесят шесть, так о чем же мне еще прикажете думать? Единственная радость — вечером до своей постели добраться!

Куленбек спросил:

— Хотите по рюмашке в счет армейских издержек?.. В два часа поступят еще около двадцати человек… Принимать их останетесь?

Он встал, подошел к стоявшему у окна шкафу с медикаментами, достал из него бутылку коньяка и три рюмки. Когда он стоял у окна, протянув руки к верхней полке шкафа, на свету вырисовался четкий контур его бороды, придавший всей фигуре внушительный вид.

Флуршюц сказал:

— Нас всех опустошает профессия, с которой мы связались… Да и солдатчина этому помогает и весь этот патриотизм… Никогда не возьмешь в толк, что творится за пределами твоих служебных дел.

— Врачам, слава богу, философствовать необязательно, — сказал Куленбек.

Вошла сестра милосердия Матильда. Теперь уже не по виду, а по исходившему от нее запаху казалось, что она только что вышла из ванны. А может быть, это только казалось, что она должна так пахнуть? Узкое лицо сестры Матильды с длинным носом совсем не соответствовало ее красноватым рукам прислуги.

— Господин майор медицинской службы, звонили с вокзала: транспорт прибыл.

— Ладно. Давайте-ка еще по сигаретке на дорожку… Вы с нами, сестра?

— На вокзале и так уже две сестры. Карла и Эмми.

— Тогда все в порядке… Поехали, Флуршюц!