Новые идеи в философии. Сборник номер 9

При этом житейский размер обстоятельства, на которое устремлено такое внимание, играет совершенно второстепенную роль, и важным является лишь то, какое отношение имело оно к личности повествователя. Обладатель такого внимания нередко, поэтому, с большею подробностью и вкусом будет говорить о действительно только его касающемся и лишь интересном – будь то вопрос сна, удобства костюма, домашних привычек, тесноты обуви, сварения желудка и т. п., – чем о событиях общественной важности или исторического значения, свидетелем которых ему пришлось быть. Из рассказа его всегда ускользнет все общее, родовое, широкое и останется твердо запечатленным лишь то, что задело его непосредственно. В эготической памяти свидетеля, питаемой подобным, если можно так выразиться, центростремительным вниманием, напрасно искать не только подробную, но хотя бы лишь ясную картину происшедшего или синтеза слышанного и виденного. Но зато она способна сохранить иногда ценные характеристические для личности самого свидетеля мелочи. Когда таких свидетелей несколько, приходится из их показаний складывать представление о том или другом обстоятельстве, постепенно приходя к уяснению себе всего случившегося. При этом необходимо мысленно отделить картину того, что в действительности произошло на житейской сцене, от эготической словоохотливости свидетелей. Надо заметить, что рассказчики с эготической памятью не любят выводов и обобщений и, в крайнем случае, наметив их слегка, спешат перейти к себе, к тому, что они сами пережили или ощутили. У Анри Монье есть типическое, хотя, быть может, и несколько карикатурное изображение подобного свидетеля, повествующего о железнодорожном крушении, сопровождавшемся человеческими жертвами. В двух-трех общих выражениях упомянув о самом несчастии, спасшийся пассажир подробно распространяется о том, как при этом он долго и тщетно разыскивал пропавший зонтик, прекрасный, новый зонтик, только что купленный в Париже по удивительно дешевой цене. Еще недавно в отчетах газет об одном жестоком убийстве приводился рассказ очевидца, в котором изложение того, как он уронил перчатку и должен был сойти с извозчика, – поднять ее и надеть, – занимало едва ли не большее место, чем описание того трагического события, которого он был свидетелем. Несчастие, поразившее сразу ряд людей, обыкновенно дает много таких свидетелей. Все сводится у них к описанию борьбы личного чувства самосохранения со внезапно надвинувшеюся опасностью, и этому описанию посвящается все показание, причем забывается многое, чего, несомненно, нельзя было не видеть или не слышать. Таковы были почти все показания, данные на следствиях о крушении Императорского поезда в Борках 17 октября 1883 г. и о крушении парохода «Владимир» в августе 1894 года на пути из Севастополя в Одессу. У нас, в России, под влиянием переживания скорбных представлений о прошлом, эготический характер показания придает очень часто пугливое отношение свидетеля к происходившему пред ним, сводящееся к желанию избежать возможности видеть и слышать то, о чем может понадобиться потом показывать. Передача обстоятельств, по отношению к которым рассказчик старался избежать положения свидетеля, обращается незаметно для него в передачу того, что он делал и думал, а не того, что делали и говорили они, или что случилось пред ним.