Новый год в октябре

Улыбнулась, застыв лицом. Качнула игриво бедрами. И, раздирая рот, закричала, вцепившись в меня:

— Там, где и тебе желаю, гад поганый! На том свете! Говорила, не будет вам ничего… Деньги, иконы… Вот и кокнулся! — Она подбежала к буфету, выдернула ящик, грохнув его на ковер, выхватила оттуда розово-белый, карамельный ворох червонцев и, бросив себе под ноги, начала топтать их, дергаясь и всхлипывая в истерике. Халат ее расстегнулся, открыв нескладное, тощее тело… Дальше пошли какие-то кликушеские вопли о грехах и воздаянии за них, санкционированном свыше.

Я отправился восвояси. Влезая в машину, увидел Мишкиного отца, сидевшего на лавочке во дворике и сосредоточенно жующего папиросу…

На обратном пути, возле островка осколков, затормозил. Шоссе было пустым, и долго, сидя на корточках, я рассматривал щербатый от вкраплений бесчисленных камушков асфальт, заляпанный пятнами гудрона, масла и… крови.

Гудящая пустота квартиры обрушилась на меня, повалив на пол. Я подтянулся, опершись локтем на скользко блестевший паркет, вонявший мастикой; увидел перед собой иконы, прислоненные к стене: искрошенные, задернутые пыльно-черной вуалью времени, другие — залитые свежим лаком недавней реставрации, лубочно-пестрые… Я шептал в каком-то психозе, длившемся, казалось, бесконечно:

— Господи… Господи… — Больше слов не находилось.

Потом встал, отрезвленно припомнив назначенную на семь часов вечера встречу. Встречу надо было переиграть на более благополучный день.

Голубой «запорожец» стоял на обозначенном месте возле метро. Знакомая спортивная куртка, призывный взмах руки…

— С собой? — сразу спросил парень.

— Да… То есть… да, — рассеянно промямлил я, нащупывая в кармане имеющиеся шестьдесят долларов, и уже приготовился сесть в машину, чтобы дать пояснения, но сделать этого не сумел: сзади меня стиснули чьи-то уверенные руки, я инстинктивно рванулся, но навстречу мне шагнули из толпы люди в плащах, а возле «запорожца» возникла неизвестно откуда выкатившая «Волга» со штырьком характерной антенны на крыше.

Я был омертвело спокоен. Как в этот день, так и потом, на допросах.

— Где вы взяли валюту?

Валить на Михаила? Но тогда наверняка всплывало дело с угоном «Волги».

Оправдывался мистером Кэмпбэллом, потерявшим бумажник с деньгами и документами, который был найден и возвращен мною благодаря имевшейся в бумажнике карточке с адресом отеля. Насчет двух тысяч зеленых — это шуточки, начальник.

— Оказал услугу, — талдычил я, уставившись в сетчатый кружок микрофона, фиксирующего мои показания. — А он мне дал доллары…

— А мы вам за эту услугу дадим срок, — сказал следователь, очень правильный такой человек. Майор.

Дружки-приятели, как ожидалось, вмиг от меня отвернулись. С испугом и не раздумывая.

— Буду ждать, — просто сказала Ирина на последнем свидании.

Владимир Крохин

Тесть с тещей, прихватив ребенка, направились наслаждаться красотами осенней природы на дачном участке, жена собиралась на дежурство, а я пребывал в ожидании той чарующей минуты, когда квартира опустеет окончательно. Жалко, всего лишь сутки свободы…

— Ну, я пошла, — сказала жена, нанося последние косметические штрихи перед зеркалом в прихожей.

— Очень долго уходишь, — съязвил я благожелательно.

— Не терпится поскорее остаться одному? — Она захлопнула пудреницу.

— Не скрываю, — заявил я юмористическим тоном.

— Тогда и я не буду скрывать. Не хотела сегодня… — Она оглянулась на зеркало, будто испрашивая у отражения согласия на дальнейшее слово. — Есть новость, Володя. Я… встретила человека… Врач, вместе работаем… Нам с тобой придется расстаться. Ты должен быть рад, поскольку давно об этом мечтал, семья для тебя — обуза…

Я всматривался в ее лицо, заново открывая его, как чужое, незнакомое, неузнаваемое даже…

Она нервно усмехнулась, блеснув глазами и тут же опустив их, словно стыдясь и сожалея о своем признании, и было непонятно, чего она ждет от меня — примирения, уговоров, прощения, упреков или же согласия? Да и сам я не знал, что ответить. В сумбуре мыслей остро, как лезвие сквозь вязкую толщу, прорезалась одна, обнажившая корни происходящего: в жене я видел что-то неизменно и безропотно принадлежащее мне, исключительно мне, и вдруг это «что-то», сознаваемое отстраненно, бездумно, нашло в себе самостоятельную силу, взбунтовалось и покарало меня — самодовольного эгоиста.

Я чувствовал, что все еще можно исправить, я пока лишь на рубеже выбора и надо либо перешагнуть черту, либо остаться за ней. Желалось оставить все по-прежнему, простить, обвинив в случившемся только себя, но сделать это мешала обида — горчайшая, слезная, какой не знал никогда, потому как никогда и никто меня всерьез, в общем-то, не обижал…

— Тогда… закончена мазурка, — сказал я тихо и ровно. — Собираю манатки. Счастья тебе, дорогая.

Ничего не ответив, ушла. Некоторое время я смотрел на нее — пересекавшую двор, потом стал одеваться. Задерживаться здесь не имело более смысла.