Новый Мир ( № 1 2012)

«Мощность исходящего от них импульса нельзя переоценить, потому что они в одиночку, если так можно сказать о братьях, оправдывали основополагающий миф отравившего нас режима. Стругацкие вернули смысл марксистской утопии. Как последняя вспышка перегоревшей лампочки, их фантастика воплотила полузабытый тезис о счастливом труде. Пока другие шестидесятники смотрели назад — на „комиссаров в пыльных шлемах” (Окуджава), вбок — „коммунизм надо строить не в камнях, а в людях” (Солженицын) или снизу — „уберите Ленина с денег” (Вознесенский), Стругацкие глядели в корень, хотя он и рос из будущего. Их символом веры был труд — беззаветный и бескорыстный субботник, превращающий будни в рай, обывателя — в коммунара, полуживотное — в полубога».

 

Евгений Добренко.

Найдено в переводе: рождение советской многонациональной литературы из смерти автора. — «Неприкосновенный запас», 2011, № 4 (78) <

http://magazines.russ.ru/nz>.

«В 1920-е годы, борясь с конвенциальной литературой, лефовцы говорили об угрозе „красного реставраторства”. „Василий Андреевич Жуковский надвигается на советскую современность как нечто глубоко закономерное, я бы сказал — неотвратимое и фатальное”, — писал Виктор Перцов. Перцов связывал с основоположником русского романтизма „контрреволюцию формы”, с которой боролись лефовцы. Однако в 1930-е годы проблема была не только в форме, но в самой модели авторского поведения. Русская литература не могла вернуться в допушкинскую эпоху, поскольку имела опыт персонализма и модернизма, прошла через эпоху Просвещения, тогда как литературы Востока, к которым прямо апеллировала сталинская поэзия 1930-х, не должны были испытывать комплексов подобного рода: Новое время там не наступило, само это понятие было для „восточной традиции” (какой она конструировалась в сталинской России) просто не релевантно. Если бы Перцов знал, что придет на смену 1920-м годам, он вспомнил бы не Жуковского, но какого-нибудь придворного поэта восточного сатрапа».