Новый Мир ( № 1 2012)

Вот вы свидетели. Разумеется, мне стыдно. Понятно, что к азербайджанцам этот скрежет отношения не имеет. Это вообще ни к кому конкретному не имеет отношения. Это коллективное бессознательное города плющит меня. Самые темные, дремучие чувства городской толпы. Городское быдло проблёвывается через мое сознание. То есть проблёвывается, конечно, интеллигент, но в интонациях быдла. Это — вопиющая раздвоенность, добро бы не шизофрения. Нельзя поддаваться этому. Я перевожу дыхание. Я прошу простить мне мое малодушие. Мой взгляд не скользнул дальше поверхности. И я не увидел ничего, кроме людей толпы. И я прошу: пусть простят меня люди толпы. А если не могут простить, то пусть не обижаются. Ведь многие из них даже читать не умеют и живут еще инстинктивно. А я уже сорок девять лет как живу рефлексивно. К тому же пишу. Почему — не спрашиваю, по-другому не получается. Еще прадед был русским интеллигентом — и тоже писал. Так что в каком-то смысле я — человек конченый. А спроси — для чего я пишу? Чего достиг я в писании своем? И это правильный, закономерный вопрос. Но я ведь не в игрушки собираюсь играть, понимаете? Когда в одно десятилетие мигом схлопываются совершенно разные культуры и разные уровни этих культур, это очень болезненно получается. Ибо «каждый народ говорит на своем языке о добре и зле; этого языка не понимает сосед. Свой язык изобрел он в обычаях и правах» — так говорил Заратустра Ницше. И тут он прав, его Заратустра. Именно так и случилось, когда русский мир, который вообще лет триста считал себя отдельным материком, вдруг накрыло волной ислама.

Ждали мы этого? Не ждали, разумеется. Что мы знаем об исламе? Примерно то же, что «киви-киви» о Толстом. В массе. Но я-то сорок девять лет прожил рефлексивно, книжки, значит, почитывал: я-то что-то должен знать об исламском мире? Ну должен. Тогда — какие поэты этого мира целительны для меня? Какие герои вдохновительны? Желанны ли мне женщины мира этого? И какие слова, принадлежащие к языкам неевропейского происхождения, известны мне в этом птичьем перещелкивании десятков наречий?