Новый Мир ( № 10 2013)

Неслучайно очерки Яковлева весьма ценил Павел Муратов, создавший одну из главных русских книг об Италии и числивший художника Яковлева среди своих непосредственных предшественников, — тот ведь тоже большую часть своих произведений посвящает описанию памятников архитектуры и искусства, посещению музеев и галерей. Расставляя акценты таким образом, чтобы быть полезным для соотечественников, пустившихся в длительное странствие по Апеннинскому полуострову.

Впрочем, детальность и тщательность проработки фактуры путевых заметок выдают еще одну авторскую мотивацию — рассказать об Италии читателям, которые в Италии никогда не окажутся.

Очевидно же, столь длительное, тщательно спланированное путешествие, типичное для «состоятельных англичан» (в культуре XVII и XVIII веков жанр «гран-тура» оказывается весьма устойчивым и конкретным, хотя длиться он мог от полугода до трех лет, в зависимости от экономических возможностей людей, воспитывающих свой вкус изучением «древностей»), оказывалось доступным редкому русскому человеку.

Сочинение Владимира Яковлева должно быть подробным и разносторонним — именно поэтому, помимо обязательной культурной программы, им описываются природные ландшафты и «жизнь простого народа».

В этом смысле «Италия в 1847 году» занимает промежуточное место между «Письмами из Франции и Италии» Александра Герцена, который, получив пасс-порт в 1848 году, тут же попал в центр «революционной ситуации» и использовал жанр путевых очерков для «агитации и пропаганды», лишь косвенно касаясь состояния парижских театров и римских памятников, — и уже упоминавшимися «Образами Италии» Павла Муратова, интересовавшегосятолько

искусством.

Подобно Муратову, Яковлев аполитичен: «Когда небо было не по-римски серо, а жаркое твердо, как солдатское сердце, мы вздыхали о сумрачном отечестве. Впрочем, беседа редко касалась вопросов общественных и политических. Бороды собеседников, хотя и напоминали то социалистов, то афинских мудрецов, были чисто артистического стиля. Из-за очарований римского неба, из-за ватиканских чудес пластики, из-за картин великих мастеров и одни художники не замечают здесь черных, безобразных когтей папской сбирократии. Кругом общественный дух в страшном угнетении, скованы все благородные порывы, заклепана живая речь, сыщики мысли, политические и церковные, преследуют ее на самом дне души, а артисту дышится в Риме как-то легко. Привыкнув витать в рафаэлевском небе, он прощает католицизму даже все его полуязыческие проделки за великолепие обстановки».