И только у красноносой тети теплился ночничок. “Читает”, — буркнул Иваныч. Похоже, что и правда бедной женщине взаперти навязывали книгу за книгой. (Нет, нет, это не телевизор. Это именно чтение… Окна все расскажут.) Как-то поутру ей несли (мы приметили) целую связку чтива. Несомненно же с умыслом... Вперед, Глебовна! Читай и читай очередную постылую книжонку. Чтобы забыться.
Уже с утра мы отмечали темные круги под ее глазами. (Едва она мелькала в окне… Не только же ее нос.) И какие набрякшие круги! И скучный взгляд. Может, она попросту больна?..
Ко мне, недоверчивому, Петр Иваныч в ту же субботу подвел заикающегося типа, что жил у самой станции. Заика будто бы неплохо знал все семейство Сусековых… Знал не по нынешней дачной, а еще по московской жизни.
— Вот он тебе подтвердит про ее нос. Любит, любит она винишко!.. Пьет.
И заика кивнул:
— К-к-как губка.
Во тьме, вечером — и по-тихому — пробраться в дом! К ней!.. Когда светит только единственное ее окошко… Во всяком приманчивом плане есть фишка: ее и тычут пальцем вперед. У нас главенствовала бутылка, которую Глебовне надо показать чуть ли не с порога. Дать ей понять сразу. Как только войдешь к ней в комнату (и как только она отложит в сторонку читаемую книгу и подымет на вошедшего глаза). Поздороваться, конечно. Извиниться, конечно. И как бы случайно встряхнуть, чтоб в бутылке булькнуло. Звук — это важно. Звук пробивает подсознание.
Я, правда, опять высказал свое сомнение — есть, мол, название:
В наших сердцах (это важно!) билось сострадание. Мы жалели ее! Однако ни мне, ни Иванычу как-то не приходило в голову, что может подуматься зрелой даме, когда в полутьме (ближе к ночи) она увидит одного из нас, тихо крадущегося к ней. С портвейном в руках… Когда в своей спаленке она увидит вдруг занюханного старикана, криво улыбающегося и под сильным шофе.