Новый Мир ( № 12 2010)

А на сегодня, пожалуй, хватит — свет из распахнутой настежь двери стекается на его верстак уже совсем слабо, а Мария ещё просила замазать треснувший кувшин и поговорить с соседом об отсрочке долга за то полотно, которого хватило на всех младших, чтобы приодеться и выглядеть “как люди”.

— Йешу, убери заготовку, подмети стружки и скажи матери, чтобы накрывала на стол, я сейчас вернусь.

Сын кивнул, что-то пробормотав, не поднимая головы. Но Иосиф знал, что, пока он будет ходить, сын достанет припрятанный сучковатый обрубок, оставшийся ещё с прошлого раза, и что-нибудь из него постарается сотворить.

И как его ни ругай — всё равно сделает по-своему.

Хороший плотник растёт.

Весь в отца.

 

 

Хрусталь

 

Он задыхался в стенах этого неуютного огромного здания. Потолки в палатах госпиталя были очень высоки, но ему было мало, ему хотелось простора, потому он рисовал подсохшей довоенной акварелью только пейзажи — дороги, уходящие вдаль, домики, теряющиеся среди густого запущенного кустарника, ущелья, где почти не было камня, но был простор неба, маленькое озерцо и уютная лодчонка посреди озера.

Он всю жизнь чувствовал себя той самой лодкой срединих.Они

преследовали его всюду. Его картиныониобсмеивали и называли примитивными. Его мысли, шедшие пусть и не от разума, но от сердца,онине давали ему воплотить в печатное слово, поделиться своей болью с другими.

Иногда он даже думал, что этоонисделали из отца бессердечного ублюдка, прямо на пороге снимающего свой униформенный ремень и хлещущего пряжкой по сыну, по маме, по убогой посуде на столе, по драгоценным для матери вещам, стоявшим на полке старенького шкафа, — деревянному самодельному распятью и хрустальной вазе — подаркам от давно покинувшей сей мир тётушки, единственного человека на всём белом свете, любившего их с мамой.

Однажды отец, разбив наконец давно ненавистный ему хрусталь, заставил маму ползать по полу на коленках и убирать в разгромленном доме. Кровь на изрезанных коленках матери и кусочки стекла, впившиеся в её ладони, он никогда не сможет забыть.

После того случая он перестал рисовать людей. Ему нравилось изображать монументальные колонны библиотеки, арочные окна Оперы. Он потратил неделю, раз за разом переделывая на холсте завитушки у фонаря, который стоял рядом с их домом. Но люди на его картинах были безликими, размытыми.