«Между тем жизнь проходит, как последняя электричка. Ты прекращаешься — и вся вселенная исчезает. Не успевает осесть и растаять подмосковный снег, снегирям не хватает времени расклевать яростные ягоды бесполезно пылающей рябины. Уже никогда не дойти до п
одслеповатого сельпо утомленному жизнью прохожемудовольно средних лет, в набухшем отдождя драповом пальто и угловатых ботинках остроумной фабрики „Скороход”, чтобы обменять свои сиротские рубли и копейки на буханку „Орловского”, сигареты „Ява” и немецкое существительное портвейн, источник православной радости».Здесь важнее всего не предмет речи, даже не сама речь, а высокое хрустальное
дов середине текста. Кенжеев строит прозрачную, гармоническую конструкцию, словно кукольный домик из хрупкого звенящего стекла. Но читатель переворачивает страницу, и вот уже домик разлетается на множество звенящих острых осколков, как зеркало тролля из «Снежной королевы».
4
Новенький, недавно сотворенный человек бродил по Раю и давал имена животным, растениям и вещам. Но впоследствии, за мелкое непослушание, он был с грохотом оттуда изгнан, и мир вокруг него преобразился. Зрение человека как бы раздвоилось. С одной стороны, он видел мир таким же, как в Раю, — ярким, цельным, прекрасным. А с другой стороны, из детской реальности начинает проступать другая, страшная, непонятная. За Раем виделся Ад.
5
«В пруду купаться строго не разрешалось. Впрочем, и не очень хотелось; к вечеру туда, медленно переставляя жилистые ноги, забредали огромные и неряшливые коровы из колхозного стада, возвращавшиеся с пастбища за березовой рощей: хлебали нечистую воду, высовывая пупырчатые дурно-розовые языки, пялились непросвещенными зрачками из-под спутанных толстых ресниц, походивших бы на человеческие, если б не мелкие мушки, копошащиеся в коросте по границам век. Помахивали неожиданно гибкими хвостами, отгоняя слепней, однако те приземлялись для получения питания ближе к голове, хранительнице неразвитого млекопитающего мозга, куда даже и самый длинномерный хвост никак не достигал».