Новый Мир, 2000 №01

Собор Василия Блаженного интерпретируется бесконечно разно. В створе Тверской как улицы исхода он открывается обетованной ханаанскою землей. Собор — именно город-сад, почти по Веничке: неотцветающий, с неумолкающими птицами; петушиная архитектура. Но в замысле поэмы это невозможный сад, в ее исходе мечтаемая земля не открывается. И Веничка совсем не видит храма, как не видел церкви Рождества в Путинках, и совсем отказывает Красной площади в Богоприсутствии.

Нет же, Бог часто ночевал там при свете костра. Из каменного костра Василия Блаженного, взаимно отраженного с костром в Путинках, Бог говорит к идущему, внушая смысл московской географии.

Василий Блаженный означен Веничке Мининым и Пожарским, стоящими в соборной ограде. Веничка смотрит на обоих, чтобы понять, в какую сторону бежать, и по взгляду Пожарского бежит на Курский вокзал. Тогда заметим, что по жесту Минина бежать пришлось бы на Тверскую, стало быть, на Дмитровку, Савеловский и Лобню, в кабельные работы. И наконец, Спас со щита Пожарского — единственный лик монумента, с которым можно встретиться глазами (а Веничка и его не видит), — Спас смотрит в поставленную точку Красной площади. Так выбор, данный Веничке и его поэме у путинковского храма, дан и на Красной площади, где Минин и Пожарский сличены с Василием Блаженным в его значении нуля координат. А значит, сличены опять и оба храма — на Страстной и Красной площадях. Нельзя не вспомнить в этом случае, что Минин и Пожарский предполагались поначалу на Страстную, где позже оказался Пушкин.

Ангелы встретят

Московская фольклорная традиция минутами согласна с Ерофеевым клубить над взлобьем Красной площади одолженный в Путинках морок. Но, в такт художественному высказыванию и посвятительному смыслу путинковского храма, как и храма Василия Блаженного, фольклор находит в этом мороке возможность смысла, промысла, исхода и спасения.

Вот одна такая история из «Московского приходского сборника», рассказанная неким Добровольским как воспоминание детства: «Я думал, мы только войдем в ворота и посмотрим на Кремль, а потом пойдем домой… Туда шло много народа, и мы вместе со всеми прошли через них. Я смотрел во все глаза. Где же сверкающие золотые соборы? Никакого Кремля не было. Была толкучка людей, что-то вроде нашей Устьинской толкучки, только в сто раз больше. Кругом сновали, двигались, переходили с места на место люди с разным товаром… Вдруг мне стало страшно. Я захотел назад, домой. Но тут я понял, что не знаю, где я, не знаю, как идти назад и где дом… И я начал молиться. Я все куда-то шел и все молился… И тут кто-то наклонился ко мне и сказал: „Дети, идите за мной!“ Это была женщина, старая, как моя бабушка… Она шла не рядом с нами, а впереди шага на четыре, но я все время ее видел… Она была точно выше всех, точно шла надо всеми…»

Сам Добровольский объясняет себе так: «Когда, заблудившись в переулках Китай-города, я остановился на углу Средних рядов, то, конечно, в своем испуге и смятении я не подозревал, что стою перед моим желанным Кремлем. Я не вошел в него, но туда вошла моя молитва. И в Вознесенском монастыре у Спасских ворот святая и преподобная Ефросиния великая [княгиня] московская встала из своей пречистой раки и явилась ребенку. И путеводила мне, и привела меня домой. Так я знаю. Так я верю».

И снова кажется, что Веничка с его поэмой никуда не выходили из Москвы, принадлежа ей целиком даже тогда, когда переворачивали с точностью изнанки коренные смыслы города.

«В каком же я был восторге, — заканчивает Добровольский, — что теперь кругом опять все свое, что я все могу узнавать и называть». Веничка, наоборот, не может ничего назвать уверенно: все названное ускользает из-под имени либо же именуется двояко и трояко; все узнанное изменяется. В мороке ерофеевского города человек не может исполнять свое предназначение — раздавать имена.

Улица Койкого

Все знают, что Тверская улица с каких-то пор не радиальная, а кольцевая: «Словно вдоль по Питерской, Питерской / пронесся над Землей». Песенный космонавт превратил Тверскую улицу в орбиту кругосветки. Точнее, засвидетельствовал превращение.

Доля правды в этой шутке есть. В радиально-кольцевой Москве главная улица может быть только кольцевой — во всяком случае, в отсутствие такого тяготения извне, какое обеспечивал столичный Петербург. С падением былой столицы Тверская не могла остаться главной, если бы не возгонка этой главности искусственным приемом реконструкции в улицу Горького. Улица стала главной-главной, Питерской-Питерской, по смыслу песни огибающей всю Землю, радиально-кольцевой[11].