Новый Мир, 2000 №10

Большинство современных вокзалов, особенно если станция не тупиковая, а мимоездная, утратили тот «дебаркадерный» облик, что очаровывал путешествующего. Вокзал должен быть крытым, как Киевский в Москве или Витебский в Питере, со стеклянной крышею, под которой так гулки звуки. Уезжать надо вечером, чтоб на выезде стояли синие огни, в темноте был виден пар и дым, улетающие к высокой, как небо, стеклянной переплетчатой крыше. Пусть нету паровоза, запах паровозного дыма заменяет доносящийся из вагонных печурок дымок, тоже от каменного угля.

А еще жаль речных пристаней; и высоких многоярусных дебаркадеров, этих стоячих кораблей с палубами, трапами, чугунными кнехтами, антеннами, вымпелами, рестораном на втором этаже, где так славно было посидеть за белоснежно… прочь, прочь воспоминания о невозвратном… и маленькие одноэтажные пристанешки, что были понатыканы по Волге там и сям с флажком с голубыми буковками ОП ВОРП, что означало: Остановочный Пункт Волжское Объединенное Речное Пароходство, и тут уж не ресторанный, а домашний дух доносился из боковых комнатешек, болталось на веревках белье, и бесстрашно раскатывал среди кнехт и трапов человек на трехколесном велосипеде, без всякой опаски свалиться в близкую глубокую воду. Осенью буксир собирал дебаркадеры по берегам и отводил их в Затон, время от времени оглашая пустую Волгу протяжным гудком, медленно гаснущим в пространстве.

Читал Чехова за обедом, оперши для удобства затрепанный синий том на графин с водкой.

Я попенял приятелю, запившему водку сладким ситро, и помимо собственного мнения, что водку следует не запивать, а закусывать, привел из Солоухина, где он возмущался дамами, у банкетного стола с закусками предпочитающими фужер с запивкой.

— Не на-адо, не надо мне про Солоухина, — неожиданно отозвался мой собутыльник и рассказал, как однажды со знакомым журналистом попал в буфет, кажется, ТАССа, куда вошел Солоухин, которому, даже не спросясь, буфетчица накатала полный, грамм двести, стакан коньяку, а в другой воды. — Засадил — и на выход!

А я сейчас вспомнил про генерала в гостиничном буфете. Однако куда повернуть? лучше сперва про генерала.

Я жил в гостинице «Аэрофлота» на Ленинградском проспекте. Завтракать ходил в одно и то же довольно раннее время. И в этот самый час в буфет ежедневно заходил пожилой генерал-майор авиации с приятным мягким лицом, с негенеральским, словно бы несколько виноватым видом. Он здоровался с буфетчицей, и она наливала ему двести грамм коньяку и прилагала шоколадную конфету. Генерал выпивал, медлил мгновенье у стойки и уходил. Я предположил, что он служит в Академии Жуковского, находящейся почти напротив гостиницы.

Меня более поразило не молчаливое понимание буфетчицы и даже не то, что стакан коньяка поутру — это и дорого, и, мягко говоря, нездорово. Меня, провинциала, более поразило, что генерал в форме заходит в буфет, стоит в очереди, пьет встояка. Столь же удивительны в Москве были генералы-пешеходы, пассажиры метро и трамвая. Немногие генералы в моем городе ездили в черных «Волгах», ходили непременно с адъютантами.

А там в буфете, провожая взглядом серо-голубую шинель, я воображал, как сейчас он войдет в аудиторию, как вскочат слушатели-офицеры, как он, на первом газу, с подъемом начнет лекцию и будет выдыхаться и к концу думать о том, как бы поскорее закончить и вновь завернуть сюда, к полной русоголовой Лене в крахмальной наколке.

Но — о Солоухине.

Не будучи его поклонником, я читал что попадалось и с удовольствием встретил признание автора в любви к песенкам Вертинского. Солоухин уделил ему много места, дал красивое определение методу печального Пьеро: «Работал филигранно. Он работал по серебру и слоновой кости»; правда, удивительным образом завершил заметки тем, что обнаружил на одном из фото Вертинского ровесником себе нынешнему: «Господи, да неужели и я выгляжу так же, но только не замечаю этого?!» Эх, видать, любил свой лик Владимир Алексеевич, если уподобил его патрицианскому облику Александра Николаевича.

И еще вылезла в «Камешках» такая дремучая глухота, что я диву дался. Солоухин признается, что его коробит строка из песни-плача по убитым юнкерам: «И никто не додумался просто встать на колени / И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране / Даже светлые подвиги — это только ступени / В бесконечные пропасти, к недоступной Весне!» Вот эта бездарная страна «была, вероятно, дань моде — все русское, российское чернить и оплевывать». И жаль мне стало Владимира Алексеевича, который, наверное, искренне не услышал горечи русского человека за свою страну, так любящую жертвовать сыновьями, а это ли не бездарно? Нет, словно агитатор на патриотическом митинге, Солоухин продолжает: «Но можно ли назвать бездарной страну, давшую миру Чайковского, Менделеева…» Такова, видимо, цена всякой глубокой ангажированности.