Новый Мир, 2000 №11

Прочел вчера заново «Хаджи-Мурата», рассказы «За что?», «Что я видел во сне…», «Песни на деревне», — из последних толстовских вещей. Всякий раз читаю его и радуюсь, что думать с ним вместе легко — о Польше ли и поляках, о добровольном воссоединении кавказцев с Россией, о царе-батюшке… Самое же главное, что мучит читающего в «Хаджи-Мурате», — это какая-то заведенная — не остановить — безжалостная жестокость жизни, всего ее «порядка». Глава о Николае — прекрасный пример для любителей изображения высочайших особ; заметим, что это писал старый, мудрый человек, более молодых способный быть объективным и к тому же всю жизнь находящийся в стороне от «партий». И если он так пишет и уравнивает эту фигуру по уму, чувствам, культуре с человеком самым дюжинным, низкого полета, то — ему виднее. До чего же пала наша литературная братия (или лучше — челядь), если пытается разжигать тот же самый пламень патриотизма, что всячески поддерживался и поощрялся при царизме, и снова в ходу — антипольские пакостные настроения, антисемитская злоба и сладкие мифы о нашем обхождении с покоренными народами окраин.

В связи с этим вспомнил о прочитанном в «Московском литераторе» отчете про партийное собрание писателей Москвы, посвященное идеологическому пленуму. Вот нечто из речи Н. Шундика: «Как говорил Л. Леонов, достоин внимательного и почтительного изучения наш человек, взявший на себя подвиг — на своей собственной судьбе показать человечеству все фазы, случайности, опасности и возможности на пути осуществления древней мечты. Именно так надо рассматривать советского человека по всем законам марксистско-ленинского диалектического подхода к жизни» («МЛ», 19 августа 1983 года). Остается Н. Шундику и Леонову, если он тут в самом деле замешан, ответить на простой вопрос: это кто же «взял на себя» такой подвиг — быть подопытным существом? и, кстати, в чьей лаборатории и кто эти пытливые эскулапы? Говорят и пишут, и не понимают, какая бесчеловечная глупая декларация прет из этих уст, до какой «героической» малости низводится здесь человек!

Занятно и то, как Виктор Кочетков, некогда обещавший мне «карт-бланш» в «Волге» (оставалось занять его место в отделе критики), ныне один из идеологов русских, устроил в своем докладе демонстрацию объективности и широты воззрений, в том числе интернациональных, упомянув в «положительном» контексте Пастернака, а в другом месте — сочинения Чивилихина, Стаднюка, М. Алексеева, Проханова (афганский роман) и Н. Яковлева («1 августа 1914 года»), отозвавшись о последних, присовокупив к ним А. Крона и В. Крупина, так: «Названные авторы выступают не только певцами (это Яковлев-то — певец? или Стаднюк?), но прежде всего исследователями жизни, ее сложностей, ее неожиданных поворотов, ее не всегда справедливых пристрастий… Мы должны учиться на таких книгах» и т. д. (там же). И не спросишь ведь, что такое — «не всегда справедливые пристрастия жизни», особенно применительно к перечисленным книгам.

Великий наш поэт, похожий на вполне порядочного коренастого плотнотелого советского чиновника, Юрий Кузнецов сказал в том собрании, что «сегодняшние обвинения в адрес поэзии несправедливы в основе, ибо за точку отсчета берут 60-е годы…». Но признал, что «молодежь иногда отходит от подлинно гражданского, государственного пафоса…». И это, насчет пафоса, говорит российский поэт! Все думаю, от кого они наше государство защищают, все боятся, не обидели ли? От народа, от какого-нибудь нынешнего Башмачкина, от героя «Медного всадника»?

Бог помиловал меня и дозволил мне все это только читать, да еще в изложении, а не видеть, не слушать, не участвовать во всем этом нервном, подпольно злобном словоговорении…

И чего ты, Тома, не едешь?

6 октября.

С первого числа мы опять все вместе. Тома рассказывала о курсах. В частности, о лекторе из горьковской ВПШ с явно просталинскими симпатиями. Наилучшее впечатление оставили университетские преподаватели. По вечерам в общежитии (партшколы) было неприятно; многие пили. Тома с Людой Кирилловой ходили по театрам, старались возвращаться попозже. В общежитии регулярны кражи; к ним привыкли; подозревают девиц из комсомолок — слушательниц партшколы. Публика на газетных курсах — чванная, надутая; все-таки — в своих городах и весях — избранные, причастные власти. Среди костромичей была кологривский редактор Бурнасова. Она рассказывала, как к ней приходил работник госбезопасности, показывал рукописную листовку, в нескольких экземплярах расклеенную по заборам. Там были две частушки; одну из них она запомнила: «Кулиш играет на гармони, Куимов пляшет трепака. Весь район разворовали два заезжих дурака». (Кулиш — предрайисполкома, Куимов — первый секретарь райкома.)