Новый Мир ( № 3 2008)

Зимой 1995-го у меня появилась привычка после уроков сидеть в подъезде, всегда одном и том же, и писать стихи в тетрадку. Я была мучима (сначала опечаталась и написала “мычима” — это вполне соответствует, такое слово следует изобрести), — так вот, была мы

чима пубертатным кризом — меня раздражали родители, я много думала о необходимости свободы, о дружбекак таковой,

а позже — о любви. Я начинала оценивать — банальными категориями — мир, в котором приходилось жить.

Я совершенно ничего о нем не знала. Мир для меня ограничивался куском Павлова Поля и несколькими точками на карте — школой, музыкальной школой, домами “англичанина” и “француженки” — моих репетиторов по языкам. Все эти объекты располагались на небольших расстояниях, которые можно было преодолеть пешком. Я практически никуда не выезжала из своих нескольких сотен квадратных метров. Была еще дача, но это совсем другой, летний мир. И были книги. Вся доступная русская литература.

Доступная литература — это библиотека моих родителей, полная совершенно разрешенной в советское время классической русской литературы девятнадцатого века и некоторой части литературы века двадцатого, легализованной во время перестройки, — Булгаков, Набоков, Цветаева, например. Большинство книг было прочитано к двенадцатилетнему возрасту. Чтение времени девятого класса вспомнить не могу. Кажется, именно тогда случилась “Лолита”. Больше ничего не помню. О том, что где-то существует интересная современная русская литература, никто не знал.

Читали какие-то журналы, за пределами которых — тьма. Во всяком случае, так было в кругу правильной советской интеллигенции. Мои родители — университетские преподаватели математики и физики.

И вот я, их дочь с расцветшей подростковой реакцией оппозиции, сидела на лестнице в чужом подъезде и писала кособокие стихи о дружбе и одиночестве.

Кажется, привычка сидеть в подъезде передалась от Я. Она вращалась в сявотской компании района и научила меня понимать слово “лавэ”: спросила, знаю ли я, что это такое, я ответила, что, видимо, от слова “love”, значит, любовь? Оказалось — деньги. В этот момент мы шли мимо салона игровых автоматов. Она была умной, но учителя ее не любили, поскольку из неблагополучной семьи, а у нас тут, видите ли, лицей. Учителя, впрочем, вообще мало кого любили и являлись в большинстве своем климактерическими тетками и полусумасшедшими мужиками.