Новый Мир ( № 7 2007)

Вий кажется непонятным, претендует на некий обэриутский абсурд, но в карауловской поэтике абсурда нет. Вий закономерно продолжает тему “школьной программы”, которая, в свою очередь, реализует воспоминание — стереотип жителей окраины (“я вас любил”). Просто смысл в карауловских текстах зачастую выходит из-под контроля, начинает порождать отдельную реальность, воплощаться не в слова, а в вещи, и развивается сам по себе, что для героя часто оказывается фатальным. Мир у него на глазах из узнаваемого превращается в отчужденный. Стереотипы, стертые образы и нужны для того, чтобы создать этот зыбкий эффект тут же распадающейся узнаваемости. Потому и лирический герой у Караулова — всегда “не включен”, “нездешен”, всегда созерцатель, а иногда и шпион:

Миссия выполнима, но есть проблемы:

Не подключаются проводки и клеммы,

Ствол у винтовки крив, как у той осины,

И прохудились брюки из парусины.

Бледное солнце — волчок со смещенной осью,

Супершпион выходит в чужую осень.

(“Мгновения осени”)

Словом, сборник показывает классическую лирику в процессе метаморфозы, которая все не заканчивается.

 

Геннадий Калашников. Звукоряд. М., “Эксмо”, 2007, 256 стр.

Это избранное автора за много лет — от 1960-х до 2000-х. Автор выбрал непростой и нехарактерный для актуальной поэзии путь: его стихи ориентированы на традицию русской философской лирики от Баратынского до Тютчева. Отсюда — их созерцательность, пристальное внимание к стихиям и явлениям природы. Но натурфилософский взгляд, присущий избранной Калашниковым традиции, предполагает, что в “созданье” обязательно воплощен “Создатель”, а мир представляет собой “тождество”, зримое воплощение Абсолюта. А в ХХ веке так уже не получится. Иногда, конечно, “тождество” оказывается доступным и зримым — в пластичных, ощутимых вещах действительно явлено желаемое единство, искомая сущность, и метафорой поэзии оказывается не “зеркало”, а “ладонь”, потому что “понять” — значит “коснуться”. И тогда современный мир, окраинная Москва во всех частностях и “прозаических” подробностях полностью укладываются в классическое поэтическое пространство, а бытовая лексика становится частью языка классической поэзии, не разрывая поэтической ткани:

То, что прочел, оно с тобой всегда

И все своим подсвечивает светом.

Редеет облаков в Чертанове гряда,

Так я сказал, и кто помог мне в этом?

Но иногда — мир рассыпается, и герой Калашникова оказывается созерцателем “без места”:

Сплющенный меж мохнатой тьмой и колючим светом ты