Новый Мир ( № 7 2011)

Унаследованному от многовековых искусствоведческих рефлексий понятию «образец» Гор (не отказываясь от него вовсе) предпочитает более сложное по устройству понятие «архетип» или «формообразовательный паттерн». Именно паттерн — центр тяготения художественных процессов — придает устойчивость и непрерывность традициям, в основе которых оказывается.

Выводы, к которым приходит автор, кажется, вполне способны претендовать на роль формулы — ее, в свою очередь, можно отважиться применить и за пределами нашего культурного ареала. Смысл «классики», чем бы она во всяком конкретном случае ни оказывалась, — защита от хаоса; «регуляция потоков символических форм» и «миграции в пространственных и темпоральных координатах». Ядро, которое удерживает всякую динамику.

Искусство, таким образом, — один из способов преобразования хаоса в более человекосообразные структуры (не это ли — его чаемый транскультурный смысл?) — средство выработки человеческого в противовес нечеловеческому, и классика — важный инструмент такой работы.

«Человек пребывает в хаосе, и <…> отсутствие готовых инстинктов вынуждает его создавать собственный порядок, а то и не один. Искусство из их числа. Коммуницируя с ним, человек сопрягается сам с собой, с конфигурацией собственной идентичности».

Итак, наша исходная интуиция, кажется, подтверждается. «Классика», независимо от того, что именно в каждую данную эпоху становится ее содержанием, предстает под авторским пером как зона устойчивости, вырабатываемая культурой с тем большей необходимостью, чем более динамичной становится эта культура (а культуру со все возрастающей динамичностью мировая история знала до сих пор только одну: европейскую). Именно поэтому — каким бы парадоксальным это ни выглядело — необходимость в классике острее всего чувствует как раз наша, сегодняшняя культура, которая, кажется, вообще перестала понимать, что это такое, чем «верх» отличается от «низа» и отличается ли он от него вообще.

Таким образом, получается нечто гораздо более любопытное, чем теория искусства, и явно выходящее за пределы искусства как такового. Сам Вэл Гор таких обобщений не делает, но мы-то, вольные читатели, вправе. То, что он пишет, на самом деле может быть прочитано как размышление о структуре человеческого опыта, выраженного в зримых формах. Мне его работа представляется подступами ни больше ни меньше как к морфологии духа. По крайней мере, — скажем осторожнее, — к теории культурного формообразования, к антропологии формы.