Новый Мир ( № 8 2007)

посидим минуты две-три и уже на третьей:

“Выздоравливайте, тетя Роза!”

                                                        Такие кисточки у нее на халате!

Сорок пять лет уже, как она умерла

                                                        Дом снесли почти сразу.

И мы переехали, и все поросло быльем,

                                                        и злые ветры подули,

и серный пролился дождь,

                                                        саранча разнесла проказу,

а я все помню ее — на фоне страуса и косули.

И когда о жизни вообще ничего нельзя сказать достоверно —

было ль, не было ль, волною морскою смыло,

                                                        выжжено на пожаре, —

милая тетя Роза, вы поступили верно:

жив еще ваш свидетель и цел гербарий!

 

Поэты

I

Знаешь, мне жаль поэтов:

                            многие из них сбиваются с панталыку,

                                         заболевают, сходят с ума.

Повторяют со значением:

                            “Лето” и — прислушиваются,

                                                        а потом тянут: “Зима”.

Мертвых на черных погостах расспрашивают

                                                        о тайне славы,

                                          &призывают к ответу.

Воздух-оборотень их морочит:

                                                        шарф, капюшон, пальто…

И они клянутся, что наконец-то поймали ЭТО:

Бог весть кого, Бог весть что.

Вот и поэт Женя в нищей Гаване

                                                        повел на меня полки, снарядил легион:

— Где у твоего Фета о крестьянских бунтах?

                                                        Где у него о бомбистах?

                                                        И где его Лиссабон? —

Так перессорились поэты Юра и Саша

                из-за Некрасова — того еще, который Н. А.

                                                        Разгородились стеной.

В восемьдесят восьмом,

                               в Париже, в гостях у Лосских.

                                           Один говорил: “Он прекрасный!”

                                                                            Другой: “Ужасный! Дурной!”

II

— Вы верите в литературу?—

                спрашивает молодой стихотворец.

                              А сам, как видно, сильно поиздержался, бедняга,

                                                                                    поистрепался, устал.

— О, — отвечаю, — я никогда ее не поставлю на пьедестал.

Идола из нее не сделаю, ладана не воскурю,

                                                        не зажгу восковой свечи,

буйну голову за нее не сложу в чистом поле,

                                                        душу не заложу в ночи…

Ибо пагубой пахнет ее ноябрь и цареубийством — март.

Ибо я насмотрелась на ваалов ее и астарт.

Как сживает она со света, как пожирает живьем,

Смотрит осоловело с окаменевшим на плече соловьем.

С потрохами заглатывает все, что дают, c требухой

и из всех сточных потоков всегда выходит сухой.

А подступится к ней новобранец,

                          одной рукой пистолет сжимая, другой — теребя ус:

“А ну отвечай, старуха,

                что там за правила у тебя и секреты,

                            какие такие тройка-семерка-туз?”

Так она надвинет на лоб чепец, задрожит,

                                                        сделает вздох глубокий,

притворяясь, что — угадал: мол, именно так и то…

И он потом всю жизнь собирает текучие строки

в дырявое решето.

 

Национальная идея

Обжигая, горит в волосах горячий карбункул,

и кусает в сердце тарантул, саднит фурункул,

и гомункул дразнится за океаном, грозит, пузырь,

шут гороховый, перец моченый, моржовый лапоть,

князь блошиный…

Так сунь ему луку, чтоб мог он плакать,

как всамделишный,

как взаправдашнему — завари чифирь.