Новый Мир ( № 8 2012)

Советские цензоры готовы были простить Брэдбери то, чего не прощали «нашим», — скажем, склонность к мистике (тема переселения душ, «фантастическая» версия одержимости так или иначе обыгрывается в рассказах «Тот, кто ждет» и «Уснувший в Армагеддоне») или художественное исследование детской жестокости («Детская площадка», «Все лето в один день», «Вельд», «В урочный час»). Точно так же она готова была простить, скажем, Клиффорду Саймаку появление на страницах романа, принадлежащего жанру, призванному, по определению А. Казанцева, «звать молодежь во втузы», гоблинов, троллей, баньши и драконов — наряду со звездолетами, волновым перемещением материальных тел, машиной времени и биомеханическими саблезубыми тиграми.

Результат очевиден.

Все эти книги стали как бы «нашими». Мало того, очень значимыми. Всегда есть книги, которые социальные или возрастные группы выбирают на роль своих «паролей» — расхватанные на цитаты, фразы, словечки, эти книги помогают своим узнавать своих. Обычно это книги-автохтоны, но далеко не всегда. Скажем, бергенский студент, зоолог Тор в середине 90-х объяснял мне, что если я не прочту Дугласа Адамса «Путеводитель по галактике для путешествующих автостопом» я не смогу полностью понять коммуникативные коды норвежских сверстников. Что показательно, внушительный, из четырех книг составленный омнибус «Путеводителя…» — вполне себе фантастика, немножко чернушная, немножко абсурдистская, очень смешная. По каким причинам именно фантастика чаще всего выбирается на роль «культурного кода», наверное, объяснимо, поскольку это самая элитарная разновидность массовой литературы, игрушка интеллектуалов. В СССР в качестве такого культурного кода очень широко использовались и нефантастические «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», но, как бы это сказать, — слишком широко.

А на более точечном уровне на цитаты растаскивались книги Стругацких («Почему бы благородному дону…», «человек, неудовлетворенный желудочно») или «Мастер и Маргарита» («Не шалю, никого не трогаю, починяю примус»), но в качестве такого же культурного кода годились, скажем, «сажальный камень» от Клиффорда Саймака, фразочки из «Обмена разумов» Шекли, из каттнеровского цикла про Хогбенов. Став частью культурного кода научных сотрудников, аспирантов, лаборантов и старших лаборантов, инженеров и прочей (и весьма многочисленной) аристократии советского времени, эти книги выполняли свою почетную роль на протяжении…

А вот это уже интересно — на протяжении какого, собственно, времени?

Замечательный во многих отношениях парный роман Ильфа и Петрова, оставшись культовым, перестал выполнять «опознавательную функцию» именно потому, что врос в советскую культуру слишком глубоко — перестал быть кодом поколения, став кодом общекультурным. Однако на всем протяжении «эпохи застоя», от ее начала до конца всего, культурные коды, хотя и вбрасывались с выходом книг то Стругацких, то Шекли, то Брэдбери, все же менялись не слишком часто. Осторожная и консервативная книгоиздательская политика предпочитала держаться проверенного, уже однажды утвержденного и «выбрасывала» на рынок при общем дефиците книг издания и переиздания того же Каттнера или Брэдбери (которые все равно расхватывались), а не рисковала переводить, скажем, «Дюну» Херберта, увидевшую свет в США еще в 1965-м, «Властелина колец» (1954 — 1955), у которого в СССР вышла лишь первая книга, и уж точно не «Чужака в чужой стране» Хайнлайна (1961), а все те же новеллы и короткие повести из

«Astounding Stories»

. Золотой век фантастики длился и длился — но только здесь, в СССР, тогда как на Западе он давно закончился, сменившись «новой волной». В Америке давно уже были другие кумиры, а у нас цитировали Шекли, экранизировали «Вино из одуванчиков» и повторяли вслед за Билли Пилигримом: «Такие дела!»

Закупоренное, разлитое по бутылкам остановленное время.

Странная функция — объединять целую страну. Причем — чужую.

Страну, народ как единое целое формируют культура и язык. Несколько поколений бывших советских граждан использовали в качестве культурного кода одни и те же книги, одни и те же фразы. Но книги и фразы эти были, за немногими исключениями, не наши — переводные. Редкий и странный феномен.

В блогах, при известии о смерти Брэдбери, валом прошли материалы одного и того же содержания — что, мол, кончилась эпоха. В книжном магазине «Москва» продажи книг Брэдбери тут же выросли на порядок — конечно, тому есть вполне рациональное объяснение (в память об ушедшем писателе администрация магазина выложила отдельную тематическую витрину с его книгами). Однако я скорее склонна предположить, что те, кто еще застал СССР с его книжным дефицитом и прочими радостями, поспешили по старой привычке запастись любимыми книгами просто так, на всякий случай. Мало ли, вдруг наследники по-своему разберутся с авторским правом или издательства с меньшей охотой будут печатать «мертвого  автора» (такое в принципе бывает). Покупали книги те, для кого Брэдбери был частью культурного кода, — выходцы из нашей локальной Атлантиды.