Новый Мир ( № 9 2009)

А обличение «Вех» в «бессилии их „религиозно-националистического” пафоса, в этом громогласном и пустом бряцании кимвалом», в «преданности властям», даже во «власте

любии» (неологизм, означающий не любовь к власти, а любовь к властям, то есть сервильность, в которой их, веховцев, обвиняют за то, что они не левые) — все это разве не из полемического словаря прежнего материалистически-позитивистского и атеистического «ордена», чье дело, как видим, живет и процветает под покровом научной демифологизации. Торжествует и марксистское учение о базисе и надстройке — дело, мол, не в радикальном умонастроении интеллигенции, а в социально-экономической ситуации, в проблеме «доиндустриального крестьянства», — что сочетается у автора с безыдейным «плюрализмом», с его презрением к идеологии. Этот расклад повторяет полемику Сахарова с Солженицыным. Ссылаясь на неблагополучную социальную реальность как на самодостаточный источник революции, критики веховства как-то не учитывают, что эта реальная ситуация сама по себе ни в какую революцию не перейдет (в крайнем случае — в исторически беспоследственный бунт). В этом знал толк вождь мирового пролетариата и разжигатель мирового пожара, уча о «внесении сознательности в стихийное рабочее движение», сознательности, которая, мы, в частности из «Вех», знаем, где созревала.

Среди постмодернистских критиков, участвующих одновременно в арьер­гардных боях марксизма, бытует мнение, что перерождение убеждений у бывших «легальных марксистов» произошло под впечатлением

пораженияреволюции, между тем как веховцы были разочарованы революцией

как таковой, ужаснулись самому ее лику, показавшему, что это путь не к освобождению, а — в бездну. «Русская революция, — писал Булгаков, — развила огромную разрушительную энергию, уподобилась гигантскому землетрясению» («Вехи», стр. 32)

[6]. При этом надо помнить, что и до своего «обращения» они были «легальными», а не «подлинными», иначе говоря, революционными марксистами.