Новый Мир ( № 1 2013)

Сравнения с роком могут уже показаться навязчивыми, но они почти неизбежны для современного читателя этой лирики, особенно тогда, когда речь заходит о не самом банальном сочетании тем — тотальной мизантропии и возвышенной натурфилософии. Моральный закон внутри нас, по Шеербарту, настолько девальвировался, что осталось единственное — звездное небо над нами. И эту тему он развертывает с той силой злой негации, что была в поэзии (не говоря о выступлениях!) Егора Летова. Образность уж, во всяком случае, та самая, самого крутого психоделического замеса. Ему видится «невидимая мышь» и «лунный шарик», он, будто со сцены или даже с трибуны, призывает: «Прикончи Европейца! / Прикончь его! / Прикончь его! Прикончь его! / Прикончь его вконец!!»[8]В людях не обнаруживается решительно ничего достойного — «ты <…> навоза полон», «только недочеловеки — / Те, кого бы я поджарил, — / Ежедневно мир мой гробят. / Всё без разницы. До встречи! / Будь свободным, человече!». В общем, люди лишь «гнусно злословят и поносно ругаются», «Земле — позор!», а «миру этому хана — ей-ей!».

Но на смену Летову приходит буквально-таки гетевская натурфилософия, поэзии Шеербарта сообщаются чуть ли не интонации державинских величественных од:

 

Когда-то был лучом я света

И проницал красоты мира,

Нырял и тут, и там, и где-то

В моря эфира.

 

Это, конечно, бегство от мира и принятие далекого, эскапистского зова звезд:

 

Мы кружимся блаженно, обреченно,

Несемся сквозь космическую даль.

Мы весело летим и оживленно,

И нет тоски — нам ничего не жаль…

 

Моменты прорывающегося пафоса у Шеербарта редки на фоне его обычного скоморошества (Державин в ремиксе Пригова), он быстро спохватывается, кричит кикиморой:

 

Я кое-где бывал…

В пустыню вот забрел однажды далеко.

Я без рубахи там шагал, а также башмаков.

<…>

А зелень звездная вилась со свистом вкруг

Моих расставленных обеих рук —

Похожая на сдутые воздушные шары.

 

Ведь Шеербарт шагает этаким юродивым, «бредет сквозь дни, слегка навеселе, / Он пропил как свою, так и чужую боль — / И волен быть блаженным на земле». Он кружится дервишем посреди круговорота планет: «и так всё потерял — кому тебя обидеть?», свободный от всех и всего, включая смерть: «…тебя от пут освободила смерть!» Он «становится, как дети»: «…я тоже хохотал, ребенку вторя эхом, — мы хохотали оба, глядя на голубоватые огни». И тут даже снимается панковская негация[9], тихо она уходит в сторону, заслышав этот смех: «…смеется лишь малыш без отрицанья». Правду говорят, что пьяный, что малый…