Только такой «лидер демократических сил», приближенный к избирателю, понятный и «сонаправленный» настроениям общества, мог в тот момент стать харизматическим лидером страны, завоевать доверие большинства населения, не вызвать паники среди управленческого звена, создать в обществе ощущение защищенности и уверенности и в результате победить на выборах. Только он мог обойти на негласных «праймериз» других претендентов на руководство русской демократией. Что, впрочем, стало причиной его отторжения в интеллигентской среде, с первых же неожиданных успехов Ельцина лишь смирявшейся с его ролью в демократическом процессе. Но это же породило тлеющий кризис восприятия его действий на президентском посту, нараставший на протяжении восьми с половиной из девяти лет его президентства. Кризис сложился на том же, на чем раньше — успех: на контрасте. Оказалось, что Ельцин — плохой политик, что его политическое мышление неглубоко, соображения целесообразности зачастую перевешивают принципиальные соображения, системность в выработке стратегии отсутствует; что он держится за власть и окружает себя лично преданными людьми, отказываясь от услуг самостоятельно мыслящих политических соратников. Наконец, стало ясно, что Ельцин — популист: он заигрывает с различными социальными группами в ущерб целостности политического курса.
При всем этом Ельцин не только существенно не изменился как политик и человек — не изменилось, по большому счету, и качество его политики: он всегда исходил из полуинтуитивных-полуэмоциональных соображений при выборе вариантов действий, всегда неадекватно реагировал на нервные перегрузки (либо давая эмоциональные выбросы, либо прибегая к традиционному способу снятия стресса). Он всегда старался уходить от решения возникающих проблем и доводил дело до того, что принимать такие решения приходилось в ситуациях, когда нерадикальные действия были уже попросту невозможны. Именно таким образом докатился до октябрьской трагедии 1993 года конфликт Ельцина с руководством Верховного Совета (точнее — нарождающейся исполнительной власти с атавистической советской системой). Сегодня общественное сознание практически забыло о том, как долго и нагло, в сознании своей силы и безнаказанности, противостояли Ельцину и его курсу, поддержанному большинством населения страны, объединившиеся вокруг Хасбулатова коммунисты, нацисты, сторонники радикального номенклатурного реванша; сегодня практически никто не вспоминает о том, что так называемый «расстрел парламента» последовал на исходе второго года бессмысленных компромиссов Ельцина с его противниками, компромиссов, последовательно использовавшихся «советскими» для наступления на президента, для подготовки его фактического свержения. Аналогичным образом забывается о том, что трагедия чеченской войны — во всей ее жестокости и «неизбирательности» — разразилась на исходе трехлетних попыток спрятать голову в песок, подождать, пока «само рассосется», умиротворить дудаевщину, переждать, пока грабежи на железной дороге, травля русского населения и похищения заложников на сопредельных территориях прекратятся как-нибудь сами собой.
На всем протяжении своего президентства Борис Ельцин проявлял себя тем, за кем пошли избиратели в июне 1991 года, — типичным представителем этих избирателей, со всеми наиболее характерными для каждого из них слабостями и силой. Но действовал он в условиях сплошной несоразмерности: простых человеческих реакций и гигантизма происходящих изменений; обычных человеческих возможностей и объема необходимых в условиях таких изменений действий главы государства (по имеющимся данным, до снижения рабочей активности в 1997–1998 годах через руки Ельцина проходило в среднем до четырехсот бумаг в день); наконец, несоразмерности перегрузок и бытовых реакций на эти перегрузки и абсолютной, несмотря ни на какие усилия «окружения», прозрачности. Все это ежедневно подтверждало, что руководство российскими реформами взял на себя человек, не соразмерный масштабом личности масштабу этих реформ. Как и практически каждый в отдельности из граждан, в интересах которых эти реформы начинались.