Новый Мир ( № 10 2004)

— Ну, уж о письмах и говорить не стоит. Кто когда писал правду о себе и о других в письмах? Всегда надо считаться с тем, кому и когда они написаны, учитывать, сколько в них фальши, желания польстить тому, кому они адресованы, или, напротив, самохвальства. И чисто литературной красивости. Ведь я всегда помню, что мои письма всеми сохраняются и рискуют быть напечатанными после моей смерти. Хотя вот уже несколько лет прошу и завещаю, чтобы все мои письма — до последнего — сожгли. Разве кто-нибудь в письмах до конца честен, правдив и откровенен? В особенности писатели? В жизни можно быть честным, в письмах нельзя”.

Воспроизвела ли Одоевцева с буквальной точностью бунинский монолог или что-то прибавила, но очень похожее о собственных письмах мы от Бунина уже слышали. Я думаю, Бунин, говоря о фальшивости и о желании в письмах “польстить тому, кому они адресованы”, прежде всего имел в виду некоторых своих корреспондентов из литературного мира (не брата же, не Пащенко и не Марию Павловну Чехову, с которой вел шуточный эпистолярный флирт). Как бы то ни было, бунинские письма — во всяком случае в той их части, о которой наш отклик, — помогают разобраться, где у него быль, а где поэтический, художественный вымысел, мифопоэтическое преображение.

Разумеется, многое у Бунина написано по биографической канве. И в “Жизни Арсеньева”, про которую он говорил, что она не автобиография, а плод воображения и ретушь, он тоже представил факты своей жизни, “приподняв” их. Образы Арсеньева и Лики — не слепки с самого Бунина и его возлюбленной Варвары Пащенко. В реальности все было, как бы это выразиться, мизерабельнее: всяческое стеснение, отсутствие жизненной перспективы — ведь Бунин нищенствовал, занимался газетной поденщиной, земской статистикой, торговал книгами. От древнего дворянства оставался один дворянский картуз. Его даже в солдаты могли забрить. Но эпистолярный роман между молодым поэтом и весьма рассудительной девушкой Варварой, при всей сопутствующей жизненной тяготе (в комментариях фрагментами представлены и письма Пащенко), отнюдь не лишен “наивной” поэзии: обаяние

бедной юности,

трепет чистого любовного чувства, порывы души, жаждущей художественного осуществления. “…я молился Богу, чтобы он укрепил мою волю — так много у меня в душе образов, жажды творчества! И любовь к тебе, как к моему другу, к поддержке жизни моей, и эти желания, желания запечатлевать жизнь в образах, в творческом слове, как это иногда окрыляет меня!”