Витя Сидоров,
паренек, к которому я приехала, читает “Подростка”:— Достоевский — ох и нервный тип! Его сразу много не прочитаешь: душу переворачивает, и жить потом не хочется.
При библиотеке выпускается литературный журнал. Там печатаются лирические стихи, там есть свой Журавлев (прежде чем попасть в лагерь по указу 49-го года — изнасилование, — он преподавал электротехнику в Краснодоне.)
Тихо, тихо вокруг,
Все чарует весна.
Мы с тобою, мой друг,
И над нами душа.
В этот вечер златой
Ты прижмешься ко мне,
Я скажу, что судьбой
Предназначена мне.
Очи ярче твоих
В жизни я не встречал.
Ты взглянула — и вмиг
От любви запылал.
Есть у него и гражданская лирика:
Если враг задумает нарушить
Мирный труд и счастье матерей,
По приказу партии обрушим
Мы огонь прицельных батарей.
Эй, солдаты,
Бравые ребята,
Выправка гвардейская,
Четкие шаги.
Мы верны присяге,
Мы полны отваги,
В бой идти готовы,
Берегись, враги!
В лагерной многотиражке опубликовано письмо крупнейших воров страны:
“Мы даем обязательство бороться с такими фактами, как воровство, картежная игра, паразитический образ жизни, промоты вещдовольствия, а также с унижающими честь и достоинство советского человека фактами мужеложства”.
Лунатиков, Ласточкин, Рулев — всего 21 подпись.
Когда моя командировка окончилась, начальство пригласило меня на уху (что на уху вы приняли приглашение, мы так оценили, так оценили, вы даже представить не можете).
Весь вечер начальник лагеря майор Манухин был угрюм. Встретился со мной взглядом и, словно услышав вопрос, сказал:
— Я такой мрачный потому, что предчувствую: будет неладное. Вот знаю, готовится что-то, замышляется. Меня интуиция никогда не обманывает.
Наутро подполковник Шимкевич, сильно возлюбивший меня потому, что я его землячка, сказал:
— Эти уголовники народ такой... как бы вам сказать... не члены профсоюза, одним словом. А тот, что устраивает побег, — это отпетый, пропащий. Я говорю: ну, куда бежишь? Зачем бежишь? Далеко ли уйдешь? А он отвечает: “День — да мой!”