Новый Мир ( № 12 2009)

Как и вся современная публика, я преодолел пространство между внешним византийским утяжелением и внутренним освобождением, войдя в храм в центральный — а сейчас единственный — вход с западной стороны, окинув взором слева внизу, в глубокой яме, останки второй из предыдущих, а именно — Феодо­сиевой Софии. Когда-то этими воротами имел право пользоваться только император, да и то лишь во время больших праздников (в обычные дни попадая в собор по специальному проходу прямо из несохранившегося Большого дворца). В сводчатом Вестибюле воинов, где император оставлял меч и охрану, видны следы знаменитой мозаики времен Юстиниана. Над дверью же, ведущей далее, в нартекст (притвор, от греч. «ларчик», «шкатулка»), мозаика уже Х века, времен Константина VII Багрянородного, с двумя императорами, Константином и Юстинианом, перед Богоматерью на престоле. Икона являет собой строго рассчитанную символическую структуру. Подобно ангелу — стражу Святой Софии, императоры вечно предстоят перед Богородицей как идеальная ограда созданных ими града и храма, о спасении которых молят они Царицу Небесную и Владычицу Констан­тинополя. Первый преподносит Ей именно стены Константинополя, упорядоченность замкнутого пространства внутри которых противопоставлялась хаосу и неорганизованности «тьмы внешней», что придавало стенам особый смысл границы двух миров; Юстиниан вручает саму Софию.

Путеводители предупреждали, что на каждом шагу в Турции будут мозолить глаза портреты Ататюрка. Однако эти портреты были все же не столь назойливы, как портреты политических деятелей России в разные периоды ее истории. Странным образом это производило на меня куда более проникновенное впечатление, каждый день я замечал под тем или иным углом символику константинопольских стен, пусть дофеодосиевых или постфеодосиевых. В конечном виде даже современный стамбульский художественный постмодернизм предстал передо мною в образе постфеодосизма (о чем чуть позже). Стены — змеиная дрессировка.