Новый Мир ( № 4 2000)

Почему — “бреды и ноктюрны”? Потому, думаю, что эта “попытка обратиться к творчеству Достоевского в целом” имеет необычный маршрут, лишь краем касаясь романного “пятикнижия”. Автор считает “великим водоразделом в творчестве Достоевского” не “Записки из подполья” (распространенная точка зрения), а “Записки из Мертвого дома”: “Все пути у Достоевского ведут либо к Мертвому дому, либо от него”. Анализ этой вещи занимает в книге никак не меньше трети и наиболее интересен. По его ходу удается показать и всю беспощадность глубинной антропологии и социальной аутопсии Достоевского (эпизод “Акулькин муж” — “проблема бесконечной жестокости русской жизни”), и смысл его художественной стратегии — христианской эстетики преображения. Представляется совершенно оригинальным умозаключение: “...во вселенной Достоевского игра — это альтернатива религии”, — что позволяет объединить в некоем общем душеведческо-философском постижении внутренний мир каторжника, Подпольного человека, игрока из одноименного романа и протагониста “Кроткой” — как мир фаталистов, партнеров судьбы, отдающих, вопреки заявленному своеволию, свободную волю на милость случая, как мир безверия, где нет личной ответственности и индивид вечно мыслит себя праведным ответчиком перед неправедным судом. Джексон дистанцируется от “метафизики”, но, с доверием следуя взгляду писателя на жизнь и на человека, на практике не обходится без нее. Когда исследователь выходит из “густой тени Мертвого дома”, его разборы предстают несколько более произвольными, но и здесь увлекает, например, соположение “Сна смешного человека” (“потрясающе прочувствованный опыт потери блага”) с “Бобком”, “этим странным Декамероном мертвецов”...

Максим Амелин. Dubia. Книга стихов. СПб., “ИНАПРЕСС”, 1999, 104 стр.